Леонид Марягин - Изнанка экрана
Прежде чем открыть собственную дверь — поскребся.
— Входи! — Лена, стоя у дивана, застегивала пальто. — В этой комнате стоят только часы, — хохотнула она, глянув на Губана, и вышла.
Девушка оказалась наблюдательной — хозяйкины настенные часы стояли.
Костя мрачно шагнул в коридор, он поплелся следом — закрывать дверь в квартиру.
— Расскажешь кому про ее слова — изувечу, — бросил Губан, глядя в грязные половицы.
— Что? — напрягся Сева.
И получил от Губана в глаз.
Ответил.
Еще получил...
И так далее.
Весь десяток дверей почти одновременно открылись.
Из-за каждой вопрошали и возмущались глаза старух — похоже, прежних обитательниц этой веселой квартирки, бывшей по нэп включительно публичным домом.
Так он оказался без крыши над головой.
— Собирай вещички, — приказала хозяйка, смоля «беломориной» и позвякивая медалями, навсегда приколотыми к двубортному пиджаку. В прошлом «сотрудница» заведения, располагавшегося в квартирке, а ныне почетная пенсионерка фабрики «Гознак», она имела сейчас веский повод выговориться:
— Предупреждала: не води сюда никого. Вот и нарвался на дебош. Все доложили в отделение. А я — выслушивай. На «Гознаке» в меня будут пальцами тыкать: персональная пенсионерка превратила свою комнату в бардак!
Оправдываться было бессмысленно, а вещички умещались в портфеле: пора носков, помазок, бритва, вафельное полотенце, запасная чистая майка и кальсоны на случай минус двадцати. Он не хотел их класть, но мать сама насильно засунула.
Портфель был его постоянным спутником. С ним он смотрелся гораздо солиднее и основательнее. С ним предстояло завтра вечером встречаться с Тамарой. Правда, ходить с портфелем по вестибюлю Дома кино было неловко, но можно было за рубль попробовать уговорить гардеробщицу взять этот груз на хранение.
Но это все — завтра, сегодня нужно решить проблему ночевки.
Сева спал, сидя на скамейке в зале ожидания, выстроенном архитектором Рербергом.
Руки Севы даже во сне сжимали ручку портфеля, стоящего на коленях.
«Скорый поезд „Москва—Сочи“ отправляется в ноль часов сорок восемь минут», — прозвучало под сводами зала, увенчанного портретом Хрущева.
Но разбудило Севу не объявление вокзального радио, а голоса напротив.
— Ты куда аккредитив дел? — спрашивал женский голос.
На скамейке напротив готовилось к посадке в поезд семейство: отец, мать и пацанчик.
— Куда надо, — отвечал коренастый молодой отец.
— А булавкой заколол? — не унималась мамаша.
— Заколол, заколол...
— Ты не отмахивайся — мы что, зря, что ли, премии копили... А то приедем к морю и будем на зубариках играть.
— Да не стони ты раньше времени. Цел будет твой аккредитив!
— А что такое аккредитив? — вмешался мальчонка, до того времени молча слушавший перепалку родителей.
— Подрастешь — узнаешь! — засмеялся отец. — Для мамы это самая важная в жизни штуковина...
— Тоже мне — бессребреник! Идемте, а то опоздаем...
Сева закрыл глаза и снова погрузился в глубокую дрему.
Репродуктор под потолком зала ожидания продолжал бухтеть
— Ну не надо, не надо... — донеслось сквозь сон.
Он приоткрыл глаза и на этот раз увидел на скамье напротив скромную девчушку, которую с обеих сторон прижимали и лапали два невзрачных типа.
— Не надо, — скулила девчушка.
Глаза закрылись помимо его воли.
Он заставил веки подняться, когда услышал снова девчушкино:
— Я не хочу, не хочу...
Типы тащили девчушку к узкой щели за автоматами газированной воды. У одного в руке был нож, упирающийся в бок девчушки.
Сон как рукой сняло. Он отбросил портфель и бросился к девчушке, находившейся уже у самой щели.
Отшвырнул одного — того, что с ножом, другому врезал по челюсти. На его удивление, они тут же исчезли, не ввязываясь в драку.
Зато девчушка заблажила удивительно визгливым для нее голосом:
— Куда ты меня тащишь! Что ты от меня хочешь? Я не буду! Не заставляй! Не буду!
Сева остолбенел.
Из оцепенения его быстро вывел сержант милиции, сразу оказавшийся почему-то за спиной Севы.
— Что случилось?
— Насилует! — без тени сомнения взвизгнула девчушка.
— Пошли. Разберемся! — приказал сержант.
И когда Сева шагнул назад, к скамье, где лежал его портфель, схватил его крепко за шиворот:
— Не шали у меня!
В следственной комнате под потолком еще горели электрические лампочки, но за окном уже брезжил рассвет. Женщина-следователь в чине старшего лейтенанта, с помятым от бессонной ночной работы лицом, протянула Севе исписанный лист бумаги.
— Ознакомься. — И, пока тот знакомился с написанным, поясняла: — Попытка изнасилования — это минимум полтора года лагеря. Доказательства неоспоримые. Свидетели подтверждают. Личность потерпевшей не вызывает сомнений...
— Не вызывает? — вскипел Сева. — А что она делала с друзьями на вокзале?
— Так же, как и ты, ждала своего поезда, — очень спокойно парировала следователь. — Потерпевшая учится в техникуме, воспитывает одна малолетнего брата. Только что я связалась с директором техникума. Он подтверждает данные и характеризует потерпевшую положительно. Готов отразить это письменно.
Севе показалось, что стул под ним разъезжается:
— Я, выходит, показываю ложь?
— Выходит. Потерпевшая согласна забрать свое заявление, если ты вернешь ей золотые часы, кулон и браслет, которые ты с нее сорвал.
— Я, что, проглотил все это? — обескураженно спросил Сева. — Меня ведь тут же забрал ваш сотрудник.
— Ты согласен компенсировать причиненный ущерб?
— Я ей ущерба не причинял.
— Ты нагло себя ведешь. Себе же во вред. Тебя может спасти, только если мы установим, что потерпевшая занимается проституцией.
В последнем разъяснении Севе почудилась надежда.
— А как вы это установите?
— Это не просто. Клиенты проституток не любят подтверждать свои поступки... Так что это непросто.
— Мне нужно позвонить.
— Звони, посоветуйся, если есть с кем, — равнодушно согласилась следователь, она явно была уверена в собственной правоте и придвинула аппарат Севе.
У телефона, на счастье, оказался сам Давыдович. Он был еще в постели — полосатая шелковая пижама расстегнулась на волосатой груди.
— Я сегодня не буду...
— Почему?
— Я — в милиции.
— За что?
— Не могу говорить.
— Не валяй Ваньку!
— Ждал поезда на вокзале. Вступился за... женщину... В общем — попытка изнасилования, — сбивчиво, нестройно лепетал Сева, боясь, что следователь лишится своего великодушия, положит руку на рычаг телефона и ниточка надежды на поддержку оборвется.
— Что? — услышав треск в трубке, Давыдович заблажил: — Адрес, адрес говори! Какой вокзал?
Сева с закрытыми глазами сидел на невысоких нарах-помосте одиночной камеры.
Лязгнул замок.
На пороге открывшейся двери стоял сержант.
Тот самый, что забирал Севу.
— Держи свой портфель и исчезни!
Ефим Давыдович в собственной спальне карельской березы пил утренний кофе.
А рядом на краешке стула сидел Сева, вцепившись в свой портфель, как в спасательный круг.
— Повезло тебе, что у нас съемка во вторую смену... А то бы хрен ты застал меня дома... — Мэтр наслаждался кофе и собственной победой. — Поговорил я с этой потерпевшей, — он поцокал языком, подбирая слово, — оторвой: у нее же отработанный номер! Выбирает себе жертву, с которой можно сорвать деньги, и со своими котами начинает провоцировать... Как же ты этого не заметил?
— Наверное, сквозь сон...
— Ну да, спали режиссерские гены, — насмешливо согласился Давыдович. — Почему, думаешь, она заявление забрала?
— Надавил наш комиссар милиции...
— Ничего подобного! Обращаться к консультанту — длинный ход. Писанина уже уйдет в прокуратуру, и прекратить тогда дело — что гору передвинуть, — торжествовал мэтр. — Я надавил. Сказал: заявлю, что пользовался ее сексуальными услугами! И она испугалась...
— Вы... пользовались? — спросил или, скорее, пролепетал Сева.
— Я похож на человека, пользующегося вокзальной шлюхой? Не ожидал я от тебя такой тупости, — презрительно сощурился Ефим Давыдович.
— Я имел в виду, что вам неудобно такое даже заявлять... — оправдывался Сева.
— А я и не думал заявлять. Я знал, что она испугается — могут выслать из столицы — и заберет заявление. Это режиссура в быту. Понял?
— Понял.
Зазвонил телефон. Давыдович потянулся к трубке и бархатно проворковал:
— Рад тебя слышать. Эллочка! Сегодня же. Да. Сразу после съемки! Я — тоже!
— Я обязан вам, что на свободе! — благодарно произнес Сева, пока шеф возился с трубкой.
— Обязанность — быстро забывается. Я уже привык к тому, что ни одно хорошее дело не остается безнаказанным! — захохотал шеф, но похоже было, что он думает так всерьез.
