Марк Твен - Любопытное приключение
— Подумай о том, что ты говоришь, Уиклоу! Это твое последнее слово?
Он ответил твердо, без малейшего колебание в голосе:
— Последнее. Так же верно, как то, что я люблю мою оскорбленную страну и ненавижу все, что освещает это северное солнце, я скор умру, чем открою эти вещи.
Я опять вздернул его за пальцы. Сердце надрывалось слушать крики бедного создания, но больше мы ничего не могли ох него добиться. На все вопросы он отвечал одним и тем же стоном:
— Я могу умереть и хочу умереть, но никогда не скажу.
Нам оставалось только махнуть на него рукой. Мы убедились, что он действительно скорей умрет, чем расскажет. Поэтому его спустили и посадили под строжайший надзор.
Несколько часов ушло на телеграмму в Высший Департамент и на приготовление к вылазке в № 166.
Время было тревожное, ночь темная и холодная. Слухи разошлись и весь гарнизон был на-стороже. Караул был утроен и никто не мог двинуться в стенах форта и вне их, без того, чтобы не быть остановленным и не увидеть поднятого над головой своей мушкета. Однако, мы с Уэббом тревожились менее, чем прежде: заговорщики должны были теперь находиться в довольно стесненном положении, потому что столько их коноводов было в наших руках.
Я решил во-время придти в № 166-й, схватить Б. Б., дождаться на месте остальных и, как только они явятся, захватить их. Около четверти первого утра я вышел из крепости с полудюжиной храбрых дюжих союзных солдат. Уиклоу шел впереди, со связанными за спиной руками. Я сказал ему, что мы идем в № 166-й и что если окажется, что он опять наврал и провел нас, то он должен будет все равно показать нам настоящее место или потерпеть все последствия.
Мы, крадучись, приблизились к таверне. В маленькой конторе горел огонь, остальная часть дома была темная. Я попробовал наружную дверь. Она подалась и мы тихо вошли, заперев за собой. Затем мы сняли башмаки, и я направился к конторе, Там сидел немец-хозяин и спал в своем кресле. Я осторожно разбудил его и попросил снять сапоги и идти вперед нас, внушив ему в то же время не произносить ни звука. Он повиновался беспрекословно, но был, очевидно, страшно напуган. Я приказал ему вести нас в № 166-й. Мы тихо, как кошки, взошли на три или четыре лестницы. Дойдя до конца длинного коридора, мы приблизились к двери, сквозь стеклянную верхушку которой виднелся тусклый свет. Хозяин ощупал меня в темноте и сказал, что это № 166-й. Я толкнул дверь, она была заперта изнутри. Я шепотом отдал приказ одному из моих самых дюжих солдат; мы налегли на дверь своими широкими плечами и одним натиском сняли с петель. Передо мной мелькнула фигура в постели, голова потянулась к свечке, свет погас, и мы очутились в совершенной темноте. Одним прыжком я очутился на кровати и придавил коленями содержимое. Пленник мой свирепо барахтался, но я левой рукой сжал его шею, что было большою помощью моим коленям. Затем быстро вытащил револьвер, взвел курок и приложил холодную сталь к его щеке.
— Теперь зажгите кто-нибудь свет. Я крепко держу его.
Свет зажгли, пламя спички вспыхнуло, я взглянул на своего пленника и… клянусь св. Джорджем, это была молодая женщина!
Я выпустил и слез с кровати, сильно сконфуженный. Все глупо переглянулись друг с другом. Все растерялись, так был неожидан и внезапен этот сюрприз. Молодая женщина начала плакать, закутав лицо одеялом. Хозяин сказал смиренно:
— Моя дочь… Она сделала что-нибудь нехорошее, nicht wahr?
— Ваша дочь? Она ваша дочь?
— О, да, она моя дочь. Она только-что вернулась из Цинциннати, немножко больная.
— Проклятие! Этот мальчишка опять наврал. Это не тот 166-й No, это не Б. Б. Теперь, Уиклоу, ты приведешь нас к настоящему 166, или… Батюшки, где этот мальчик?
Сбежал! Верно, как дважды два четыре, и главное без всякого следа. Положение было неловкое. Я проклинал свою глупость: мне бы следовало привязать его в одному из людей… но теперь поздно было рассуждать. Что же мне делать при настоящих обстоятельствах, вот в чем вопрос? За всем тем эта девушка могла быть и Б. Б. Я не верил этому, но нельзя же было принимать недоверие за доказательство. Поэтому я, наконец, посадил моих людей в пустую комнату напротив № 166 и приказал хватать всех и каждого, кто приблизится к комнате девушки, и держать при себе хозяина под строжайшими надзором впредь до новых приказаний. Затем я поспешил назад в крепость посмотреть, все ли там в порядке.
Да, все было в порядке и все осталось в порядке; я всю ночь не спал, чтобы удостовериться в этом. Ничего не случилось и я был невыразимо рад увидеть занимавшуюся зарю и иметь возможность телеграфировать в военный департамент, что звезды и полосы нашего знамени продолжают развеваться над фортом Трумбуль.
Огромная тяжесть спала с моей груди. Однако, я не переставал быть на-стороже, так как случай был слишком серьезен. Я призывал по одиночке своих пленников и целыми часами допрашивал их, пытаясь вырвать у них признание, но совершенно безуспешно. Они только скрежетали зубами, рвали на себе волосы, но ничего не открывали.
К полудню пришли вести о моем пропавшем мальчике. Его видели на западной дороге, за восемь миль от города, в шесть часов утра. Я послал по его следам конного лейтенанта и рядового. Они заметили его в двадцати милях от города. Он перелез через забор и с трудом тащился по вспаханному полю, к большому старомодному зданию в конце деревни. Они въехали в маленький лесок и окольным путем подъехали к дому с противоположной стороны. Затем сошли с лошадей и забрались в кухню; там не было никого. Они проскользнули в следующую комнату, тоже пустую; дверь из этой комнаты в гостиную была отворена, и они хотели войти туда, когда вдруг услышали тихий голос, произносивший молитву. Они набожно остановились и лейтенант заглянул в дверь. Он увидел старика и старуху, стоявших на коленях в углу гостиной. Старик произносил молитву и как раз в ту минуту, как он кончил, Уиклоу отворил парадную дверь и вошел в комнату. Оба старика бросились к нему и начали душить его в объятиях, приговаривая:
— Наш мальчик, наш дорогой! Слава Богу, пропавший нашелся! Мертвый воскрес!
— Да, сэр, чтобы вы думали? Этот молодой чертенок родился и вырос в этом приходе, во всю свою жизнь не отходил от него дальше, чем на пять миль, вплоть до того самого дня, когда явился ко мне в дом и одурачил меня своей чепухой. Это святая правда. Этот старик был его отец, старый, ученый священник в отставке, эта старая леди — его мать.
Позвольте прибавить два, три объяснительных слова относительно этого мальчика и его поведения. Оказывается, что он начитался разных страшных сказок и сенсационных происшествий; мрачный, таинственный, блестящий героизм пришелся как раз по его вкусу. Когда он прочел в газетах о таинственном шнырянии мятежников и шпионов по нашей стране, о их злодейских замыслах и двух, трех дерзких выходках, воображение его воспламенилось. В течение нескольких месяцев его постоянным товарищем был один молодой янки, с длиннейшим языком и легким воображением, служивший года два помощником кассира на одном из пакетботов, плавающих между Новым Орлеаном и пунктами на триста миль расстояние вверх по Миссисипи, отсюда свобода его обращение с названиями и другими подробностями перечисленных им местностей. Надо вам сказать, что перед войной я провел там два или три месяца и знал об этих местах ровно столько, сколько требовалось, чтобы быть легко проведенным этим мальчиком, тогда как всякий луизианский уроженец на моем месте поймал бы его через какие-нибудь четверть часа. Знаете ли вы, почему он говорил, что скор умрет, чем объяснит некоторые из своих загадок? Да просто потому, что он не мог их объяснить. Они не имели никакого смысла. Он необдуманно вымаливал их из своего воображение и потому не мог сразу придумать им объяснения. Например, он не мог сказать, что написано симпатическими чернилами, по той простой причине, что написано ровно ничего не было. Это была просто чистая бумага. Он никогда ничего не втискивал в ружье и никогда не собирался этого сделать, так как все его письма были написаны воображаемым личностям и, отправляясь в конюшню, он брал прежнее письмо и оставлял на его месте новое. Он ничего не знал об этой узловатой веревке и в первый раз увидел у меня в руках, но как только я намекнул ему, каким образом она найдена, он сейчас же воспринял мою мысль своим романтическим воображением и сыграл прекрасную роль. Он придумал фамилию Гейлорда; никакой улицы Бонд в Нью-Йорке не существует, она была разрушена три месяца перед тем. Он придумал „полковника“, придумал гладко рассказанные истории всех несчастных, которых я арестовал и с которыми производил ему личную ставку. Он придумал Б. Б., придумал даже 166, так как не знал, существует ли такой номер в гостинице „Орла“, пока не попал туда. Он всегда, в случае надобности, готов был придумать, что угодно. Когда я допрашивал его о „внешних“ шпионах, он быстро описал незнакомых ему личностей, которых видел в гостинице и случайно слышал их имена Ах, он жил в роскошном романическом таинственном мире эти несколько смутных дней, и, мне кажется, для него этот мир был реальным и что он наслаждался им до глубины души.
