Марк Твен - Любопытное приключение
— Гром и Марс, — сказал Уэбб, — да мы, как видно, попадаем в горячую переделку.
Я сказал, что вещи, несомненно, начинают принимать весьма серьезный оборот.
— Готовится отчаянное предприятие, это ясно, как день; назначается для него сегодняшняя ночь, это тоже ясно. Точное свойство предприятия, т. е. я подразумеваю способ его ведения, скрыть от нас этими непонятными эфами и эмами. Но конечная цель всего этого, мне кажется, захват и плен поста. Теперь мы должны действовать быстро и решительно. Я думаю, что мы ничего не выиграем, продолжая свою тайную политику с Уиклоу. Мы должны также, как можно скор узнать, где находится 166, чтобы иметь возможность накрыть там шайку в 2 часа пополуночи. Самый быстрый способ узнать это — добыть силою признание у этого мальчика. Но прежде всего, прежде, чем совершить решительный шаг, я должен изложить факты военному департаменту и просить полномочия.
Приготовили шифрованную депешу. Я прочел ее, одобрил и отправил. Затем мы окончили обсуждение вышеприведенного письма и распечатали то, которое было взято у хромого джентльмена. В конверте ровно ничего не было, кроме совершенно чистого листа почтовой бумаги. Это был большой удар для наших горячих, ревностных ожиданий. Мы почувствовали себя такими же бледными, как бумага, и вдвое глупее; но это продолжалось лишь с минуту, потому что мы сейчас же подумали о „симпатических чернилах“. Мы подняли бумагу к огню и ждали, пока выступят буквы под влиянием теплоты, но на бумаге ничего не появилось, кроме слабых черточек, ничего, нам не говоривших. Тогда мы послали за доктором и предложили ему испробовать все известные ему способы до тех пор, пока не нападет на настоящий, и принести мне содержание письма, как только ему удастся вызвать его на поверхность. Это была довольно скучная проволочка и мы, понятно, сердились страшно, так как вполне надеялись узнать из этого письма важнейшую тайну заговора.
В это время явился сержант Рэйбурн и вытащил из кармана скрученную веревку около фута длиной с тремя узлами на ней.
— Я вытащил это из ружья на ватер-фронте,- сказал он, — я вытащил патроны из всех ружей, посмотрел тщательнейшим образом. Эта веревка — единственная вещь, которую я нашел.
Итак, этот кусок веревки был знаком Уиклону, что „приказание начальника достигли назначения“. Я приказал, чтобы все часовые, стоявшие близ этого ружья, были отведены под арест, каждый в отдельности без разрешение сообщаться между собой, без моего личного позволение и приказания.
От секретаря военного департамента пришла следующая телеграмма:
„Приостановить habeas corpus. Поставить город на военное положение. Произвести необходимые аресты. Действовать быстро и решительно. Доносить департаментам“.
Теперь мы имели возможность приступить к делу. Я приказал без шума арестовать хромого джентльмена и привести его в крепость. Я посадил его под стражу и запретил сообщаться с ним. Он сначала возмущался, но скоро покорился.
Затем пришло известие, что видели, как Уиклоу передавал что-то одному из наших новых рекрут, и что как только он отвернулся от них, они были схвачены и отведены под арест. На каждом был найден небольшой клочок бумаги с следующею надписью карандашам:
Орел Третий этаж.
Помни ХХХХ.
Согласно инструкциям, я телеграфировал шифром в департамент о сделанном прогрессе и описал записку. По видимому, мы теперь были в достаточно сильном положении, чтобы рискнуть обличить Уиклоу. Я послать за ним. Послал также за письмом к доктору и получил его обратно с донесением, что ни один способ не удался, но что он попробует еще один, когда я возвращу ему письмо.
Вошел Уиклоу. У него был несколько тревожный, беспокойный взгляд, но сам он держал себя свободно и спокойно, и если подозревал что-нибудь, то этого нельзя было узнать по его виду. Я с минуту продержал его в молчании, потом сказал приятным тоном:
— Дитя мое, зачем же ты так часто ходишь в эту старую конюшню?
Он ответил просто и без смущения:
— Я, право, не знаю, сэр, без всякой особенной причины. Просто я люблю быть один и развлекаюсь там.
— Ты там развлекаешься, не так ли?
— Да, сэр, — отвечал он так же невинно и просто, как прежде.
— И это все, что ты там делаешь?
— Да, сэр, — ответил он, посмотрев на меня с детским удивлением в своих больших, мягких глазах.
— Ты уверен в этом?
— Да, сэр, уверен.
Помолчав немного, я сказал:
— Уиклоу, зачем ты так много пишешь?
— Я немного пишу, сэр.
— Немного?
— Да. А если вы говорите о моем строчении, то да, я строчу немножко ради развлечения.
— Что ты делаешь с своим строчением?
— Ничего, сэр, бросаю его.
— Никогда никому не посылаешь его?
— Нет, сэр.
Я внезапно развернул перед ним письмо к „полковнику“. Он слегка вздрогнул, но сейчас же овладел собой. Легкая краска выступила у него на щеках.
— Как же случилось, что эту записку ты послал?
— Я не думал сделать этим ничего дурного, сэр.
— Не думал сделать ничего дурного! Ты выдаешь вооружение и положение поста и не находишь в этом ничего дурного?
Он опустил голову и молчал.
— Ну, говори же и перестань лгать. Кому предназначалось это письмо?
Теперь он начал выказывать тревогу, но быстро овладел собой и возразил тоном глубокой искренности:
— Я скажу вам правду, сэр, всю правду. Письмо это никому не предназначалось. Я написал его для собственного удовольствия. Я вижу свою ошибку, сознаю всю свою глупость. Но это единственное мое прегрешение, сэр, клянусь честью.
— А! Я очень рад. Такие письма писать опасно. Надеюсь ты вполне уверен, что это единственное написанное тобой письмо?
— Да, сэр, совершенно уверен.
Его смелость была изумительна. Он сказал эту ложь с таким искренним выражением лица, как ни одно существо в мире. Я подождал, пока немного утихнет мой гнев, и сказал:
— Уиклоу, напряги теперь хорошенько свою память и посмотри, не можешь ли ты объяснить мне два-три недоразумения, о которых я желаю у тебя спросить?
— Я постараюсь, сэр.
— Так начнем с того, кто такое начальник?
Я поймал его испуганный взгляд на нас, но это было все. Через минуту он опять стал ясен, как день, и ответил:
— Я не знаю, сэр.
— Ты не знаешь?
— Не знаю.
— Ты уверен, что не знаешь?
Он попробовал посмотреть мне в глаза, но напряжение было слишком сильно. Подбородок его тихо склонился к груди, и он молчал. Так он стоял, нервно играя пуговицей мундира, возбуждая сожаление, несмотря на свои низкие поступки. Я прервал его молчание вопросом:
— Кто это: „Священный Союз?“
Он вздрогнул всем телом и сделал руками невольный жест, казавшийся мне призывом отчаявшегося существа о сострадании. Но он не издал ни звука, а продолжал стоять так, опустив голову вниз. Мы сидели, смотрели на него и ждали ответа, наконец, увидели крупные слезы, катившиеся по его щекам, но он продолжал молчать. Немного погодя я сказал: — Ты должен ответить мне, мой мальчик, и должен сказать правду. Кто такое, Священный Союз?
Он молча рыдал. Я сказал несколько жестче:
— Отвечай же на вопрос!
Он сдержал рыдания, стараясь овладеть голосом, затем, смотря на меня умоляющим взглядом, проговорил сквозь слезы:
— О, сжальтесь надо мною, сэр! Я не могу ответить, потому что не знаю.
— Как!
— В самом деле, сэр, я говорю правду. Я никогда до этой минуты ничего не слышал о Священном Союзе. Клянусь честью, сэр, это так.
— Боже правый! Посмотри на свое второе письмо, разве ты не видишь слов: Священный Союз. Что ты теперь скажешь?
Он посмотрел на меня взглядом глубоко обиженного человека и сказал с чувством:
— Это какая-то жестокая шутка, сэр! И как они могут играть со мной! Я всегда старался поступать как следует и никому не делал зла. Кто-то подделался под мою руку. Я не писал ни строчки из всего этого, я никогда в жизни не видел этого письма.
— О, ты, неслыханный лжец! Посмотрим, что ты скажешь на это, — я вытащил из кармана письмо с симпатическими чернилами и поднес к его глазам.
Он побледнел, побледнел, как мертвец. Он зашатался, хватился рукой об стену, чтобы не упасть. Через минуту он спросил, слабым, едва слышным голосом:
— Вы прочли его?
Наши лица ответили правду, прежде чем язык мой успел вымолвить лживое „да“, и я увидел, как в глазах этого мальчика снова появилось мужество. Я ждал, что он скажет что-нибудь, но он молчал. Наконец я спросил:
— Ну, что же ты скажешь относительно содержание этого письма?
Он ответил совершенно спокойно:
— Ничего, кроме того, что оно совершенно невинно и не может повредить никому.
Я некоторым образом был теперь прижат к стене, не будучи в состоянии опровергнуть его заявления. Я не знал хорошенько, как мне теперь действовать. На выручку мне подоспела мысль, я сказал:
