Леонид Треер - Круглый счастливчик
— Опять! — подтвердил Саванеев.
— Но вы же дали слово…
— Появились серьезные причины!
— А именно?
— Во-первых, меня не берут в Геную на симпозиум. Во-вторых, я до сих пор не старший научный сотрудник. Мне надоело чувствовать себя неполноценным!
— Послушайте, Саванеев, а что если все сотрудники придут ко мне и скажут: «Дайте! Иначе выпрыгнем!»?
— Разница между мной и остальными состоит в том, — отчеканил Саванеев, — что они не прыгнут, а я прыгну!
Закопайскому стало не по себе от этой решимости.
Старший научный сотрудник Саванеев поехал в Геную на симпозиум.
Через два года лишь трехкомнатная квартира предотвратила смертельный прыжок Саванеева с седьмого этажа.
Спустя еще несколько лет, чтобы сохранить его жизнь, сам директор писал ему докторскую диссертацию.
Саванеев, доктор наук, начальник отдела, сидел в хорошо обставленном кабинете и думал, что пора уже стать членом-корреспондентом.
Он пришел к директору и сказал:
— Зашел попрощаться!
Закопайский встрепенулся:
— Причины?
— Вы вот академик! А я даже не член-корр…
Директор печально вздохнул:
— Все, Саванеев! Тут я бессилен. Членов-корреспондентов выбирает Академия. Шансов у вас никаких…
— Тем лучше! — сквозь зубы процедил Саванеев. — Рано или поздно это должно было кончиться!
Во вторник, в обеденный перерыв, весь институт собрался смотреть, как Саванеев сведет с жизнью счеты.
Шушукались похожие на молодую редиску лаборантки. Задерганные экспериментаторы курили самокрутки из заявок на приборы. Тут же, на травке, в ожидании смертельного прыжка играли блиц в шахматы теоретики. Пришел сам директор, поседевший и осунувшийся.
Наконец в окне восьмого этажа появился Саванеев.
Толпа издала единый вздох и замерла. Саванеев стоял на подоконнике без пиджака, в подтяжках и смотрел вниз, на директора.
Закопайский молчал.
«Неужели они серьезно думают, что доктор наук с трехкомнатной квартирой, имеющий машину, может спрыгнуть с восьмого этажа? — думал Саванеев. — Директор молчит, значит на члена-корреспондента рассчитывать не приходится. Минут пять постою, и хватит! Надо только красиво уйти…»
Но красиво уйти не удалось. Мощный порыв ветра подхватил Саванеева и подбросил в небо.
Толпа взорвалась многоголосым криком. Потоки воздуха закрутили Саванеева, и он, вращаясь, понесся к земле.
Ему бросились в глаза красивые плечи лаборантки Ирисовой и водяные знаки на лысине Букина.
Секунда, и он распластался на хорошо взрыхленной клумбе.
— Живой! — кричали вокруг. — Ни единой царапины!
Директор гладил его по щеке, плача от радости, и шептал:
— Все хорошо, голубчик. Я уж похлопочу, чтоб дали тебе члена-корреспондента…
Саванеев открыл глаза. Он свалился с кровати прямо с матрацем…
В институт младший научный сотрудник Саванеев пришел с опозданием. В коридоре он столкнулся с директором.
— Смотри, Саванеев! — сказал директор. — Допрыгаешься!..
СООБРАЖАТЬ НАДО!
У Ерохина была собака. Дог Артур неизменно получал медали на городских выставках и в жизни хозяина играл важную роль.
Когда-то в молодости мечтал Виктор Степанович о больших чинах, о головокружительном взлете, мечтал, как говорится, стоять у руля. Но не вышло. Поспешил с женитьбой, произвел на свет двух девиц, замотался, да так и прослужил шестнадцать лет преподавателем в техникуме. А в техникуме какая карьера: есть два кресла, директора и завуча, и ждать эту должность можно до самой пенсии.
Поэтому честолюбия в Ерохине скопилось в опасном количестве, но, к счастью, выручал его дог. Одна мысль, что в городе второй такой собаки не найти, приподнимала Виктора Степановича над населением. Он выходил с Артуром на прогулку, как на праздник. Пепельный дог размером с теленка ступал с достоинством, не обращая внимания на почтительные взгляды прохожих. Ерохин шагал рядом, подобрав живот, расправив плечи, преисполненный тайной гордостью. В такие минуты он чувствовал себя почти мэром города. Глаза его смотрели на мир строго и проницательно, и если бы в этот момент Ерохину преподнесли хлеб-соль, он, пожалуй, не удивился бы.
Так тянулись дни и годы, пока однажды не забрали на повышение директора, а тот, в свою очередь, забрал с собой завуча. Свободные вакансии внесли в душу Виктора Степановича волнение и сумятицу. Нет, про директорское кресло у него и мысли не было, но вот поставить его завучем — что может быть разумней и справедливей! Ерохин сравнивал себя с коллегами и вынужден был признать, что его кандидатура самая подходящая…
Вскоре назначили нового директора. Все ждали, когда же новая метла начнет мести по-своему. И хотя Иван Иванович Голенищев, новая метла, заявил, что все останется по-старому, мало кто в это верил. Всех интересовал вопрос, кого сделают завучем. Ерохин понимал, что надо срочно входить в контакт с начальством, и в спешном порядке пытался раскусить Голенищева. Но время шло, а Иван Иванович оставался для него загадкой: лицо как лицо, вполне стандартное, речи произносит те же, что и старый директор. Словом, не человек, а натуральный сфинкс. Так что подкатиться к нему Ерохину пока не удавалось.
Но вот однажды физик Синягин рассказал в учительской, что вчера вечером, проходя по Молодежному бульвару, он видел директора, гуляющего с песиком. Коллеги повернули головы к Ерохину, единственному собаковладельцу в техникуме.
— Повезло вам, Виктор Степанович, — сказал кто-то из присутствующих, полушутя, полузавистливо. — Получается, родственные души… Пора и нам барбосов заводить.
— А порода какая? — поинтересовался Ерохин у физика, сдерживая приятное волнение.
— Кто его знает, — отозвался тот. — Белая шавка с темными пятнами, вместо хвоста — обрубок. Морда довольно глуповатая… А роста вот такого, — он нагнулся и показал рукой расстояние от пола.
«Должно быть, фокстерьер», — подумал Ерохин. Породу эту он не уважал. Но дело было вовсе не в породе — радовала общность интересов. «У него собака, и у меня собака, — рассуждал Виктор Степанович. — Тут мы и должны снюхаться…»
Целый день он строил планы, как выйти на контакт с шефом. От дома Ерохина до Молодежного бульвара нужно было топать с полчаса.
«Далековато, — отметил Виктор Степанович. — Может, для начала сходить без Артура? Взять, скажем, колбаски грамм двести, угостить животное, Голенищеву будет приятно, то да се — разговор получится… — он вздохнул. — Нет, слишком искусственно. С Артуром проще…»
Вечером, проделав долгий путь, взволнованный Ерохин гулял по Молодежному бульвару, держа дога на поводке. Артур без суеты обнюхивал стволы деревьев, величественно «расписывался» и продолжал знакомиться с новыми местами.
Была осень. На мокрых скамейках, обклеенных листьями, уже не сидели старики и парочки. Лишь на одной скамье дремал случайный гражданин, в кармане его пиджака стояла стеклотара. Фонтан бездействовал, и каменный мальчик грустно держал в руках каменную рыбу.
Виктор Степанович начал мерзнуть, а Голенищев все не появлялся. «Может, Синягин наврал… — огорченно думал Ерохин. — Так и простыть недолго… Еше минут десять брожу — и хватит!»
В этот момент в противоположном конце аллеи показалась фигура. Человек быстро шел навстречу Ерохину, а впереди его семенила собачка.
Виктор Степанович напрягся, тихо сказал: «Артур!» и, сжав поводок, двинулся по аллее торжественным маршем. Артур, почувствовав, вероятно, важность момента, поднял повыше квадратную голову и шел, как на выставке.
Метров с тридцати Ерохин узнал директора. Иван Иванович несся стремительно, увлекаемый энергичным фокстерьером. Лицо Голенищева было озабоченно, глаза смотрели прямо, точно он выполнял сложный цирковой трюк. Они почти поравнялись, и Ерохин сказал:
— Добрый вечер, Иван Иванович!
Голенищев затормозил и, не сразу узнав преподавателя, поздоровался. Внимание его тут же переключилось на дога.
— Хорош красавец, хорош… — Директор с уважением покачал головой. — Да… Прямо королевский пес!
Ерохин застенчиво сиял, словно хвалили его, а не Артура. Он хотел было произнести ответный комплимент, что-то вроде: «Великолепный у вас фоксик, Иван Иванович, ей-богу, великолепный!», но тут случилось неожиданное.
Фокстерьер вдруг рванулся к Артуру и с злобным лаем принялся наскакивать на дога. Артур удивленно попятился и молча глядел па задиру. Все произошло так быстро, что поводок выскользнул из рук Голенищева, он пытался ухватить конец, растерянно восклицая: «Чап! Ко мне! Фу! Чап!»
Но Чап точно взбесился. По-видимому, он давно ненавидел и боялся этих громадных, преуспевающих собак с лоснящейся шерстью и презрительным взглядом. Он и теперь, наверное, атаковал дога так яростно и безрассудно, чтобы заглушить страх. Впрочем, храбрость фокстерьеров общеизвестна, к тому же Чап чувствовал за собой могущество хозяина.
