Георгий Эсаул - Рабочий
И жена у него, и дети, а не стоит — он нам сам расска-зывал в курилке, что освободился от почетной обязанности по курам топтаться.
Во как!
— Сердцу не прикажешь! — Настюха гордая, потому что — оригинальная, оттого, что любит старого женатого импотента, вознесла себя на Олимп. — Сергей Георгиевич — не зубоскал, он — положительный со всех сторон, поэто-му — не смей, Лёха, не смей!
Шуточки свои прибереги для шалав подзаборных, а я — будущая Звезда!
— Во как! Звезда!
Ладно, оставлю шуточки в знак почтения к сединам Сергея Георгиевича, повезло ему, как крейсеру Авроре! — Лёха снял улыбку, смотрел серьезно, но в душе бегали озорные кошки. — Вглядываюсь я в станину и прихожу в восхищение, словно меня медом облили!
Прекрасная станина, и счастлив тот, кто на ней на са-лазках — туда-сюда, туда-сюда!
— Я же просила, Лёха! Без пошлостей! — Настюха надула губы — так по её мнению (она видела в фильмах) обижаются порядочные девушки на пошлости ухажеров с усами и тросточками. — Не заглядывайся на мою станину, не тебе на ней работать!
— Я не на тебя смотрю, Настюха, — Лёха округлил глаза (откуда только смелость пришла? из бутылки со сме-лым джином?). — На свой станок смотрю, любуюсь, он — лучше любой бабы, и станина блестит, манит меня, манит, к работе зовет.
Что станина, вот коробка подач — да — никому не даст, а мне дает, потому что я — хозяин агрегата.
Одному — кооператив, другой тащится оттого, что — хозяин банка, а я — хозяин станка.
Да, коробка она — огого! Передачи у неё — агага! — Лёха рассуждал о коробке передач, а смотрел на бедра Настюхи, словно искал в них солидол.
Девушка понимала второй смысл, кусала губы, ушла бы давно, но как уйти, если Лёха комплиментами замысловатыми сыплет, как горохом из банки.
Если бы прямо домогался, то — другое дело, ушла бы, даже хвостом на прощание вильнула, как русская псовая борзая.
— Не о моей ли коробке передач ты говорил? — Настюха на всякий случай спросила, иначе язык бы засох. — Знаю я твои шуточки, Лёха!
Говоришь о коробке передач, а намекаешь, что я тебе дам!
Не дождешься! Я уже говорила, что не дождёшься?
Не помню, но повторяю — не дождешься!
— О чем ты, Настюха? — Лёха щеткой-сметкой ски-нул опилки на пол — Елена уберет, потому что вторая став-ка у неё — уборщица. — Коробка передач — да, манит меня, но на то я и мужчина, рабочий, чтобы имел интерес к ко-робке передач, как скрипач обожает свою скрипку.
Ты же не обвинишь Сергея Георгиевича за то, что он с любовью смотрит на накладные, словно не бумажки с цифрами, а твои фотографии, когда ты на нудистком пля-же.
— Ты подглядывал за мной на нудистком пляже, Лё-ха? — Настюха чуть не выронила ручку, но вовремя вспом-нила, что она девушка — свободная, открытая и певица: — Низко и маньячно, Лёха!
Фу! Мужик прячется в кустах, где битые бутылки, какашки, бумажки и всякая другая нечисть.
— Не подглядывал я за тобой, Настюха, когда ты на нудистком пляже загорала, искала миллионеров.
Знаю, что все девки, рано или поздно, раздеваются догола на пляже.
Любите вы, когда на вас, голых, мужики смотрят.
Если мужик разденется, то вы гоните его санными тряпками, а сами — огого!
Как поршни ходите голые по песку!
— Много ты знаешь о нудистких пляжах, Лёха!
И не все мужчины вызывают отвращение, а, серьез-ные, наоборот, притягивают порядочных девушек, даже, если серьезному мужчине давно за… за…
Сергей Георгиевич, например, не вызвал бы у меня отвращения, если бы голый пришел на нудистки пляж и угостил меня и Ленку коньяком.
Нет, лучше без Ленки, а то мужики падки на других баб, особенно, если баба с ребенком, прижитом от афро-американца или кубинца.
Сергей Георгиевич, если бы показал…
— Настюха, а хочешь я тебе прямо сейчас, на рабо-чем месте свой шпиндель покажу? — Лёха раздухарился, щеки горели, пальцы бегали по станине, перебирали новые стружки — так слепой музыкант перебирает струны чужой гитары, а думает, что играет на своей. — Мой шпиндель не хуже шпинделя Сергея Георгиевича, хотя, у Сергея Георгиевича, шпинделя, возможно, нет.
— Ты обнаглел, Лёха? — Настюха со злостью топнула ножкой, словно проверяла бетон на прочность или искала пустоты до центра Земли. — Почетного члена коллектива оговариваешь, собой хвастаешь, как павлин и всё из-за за-висти, потому что я люблю Сергея Георгиевича, а не тебя в затрёпанном халате.
От тебя несет перегаром, словно ты не слесарь, а — грузчик на ликеро-водочном заводе.
— Не перегар, а — запах свежей заготовки! — Лёха от-вернулся от Настюхи и дышал на щетку-сметку. — Что ты так взбрыкнула, как коза на мыловарне?
Вот шпиндель, — Лёха ткнул пальцем в деталь на станке, — а Сергей Георгиевич за станком сто лет уже не стоит, поэтому у него и шпинделя нет, и шпиндель не сто-ит… не стоит на станке.
Странная ты девка, Настюха!
Я тебе о деталях станка толкую, а ты все на Сергея Геннадьевича переводишь и на свои красоты, словно у ме-ня других нет дел, кроме как ты и Сергей Георгиевич.
Представляю, как ты взбрыкнёшь, когда я скажу о своем винте ходовом и валике.
Ты скажешь, что я намекаю, что винт под бабкой — не важно — передней или задней.
А валик — тоже под бабкой, чтобы винт хорошо хо-дил.
Во как!
Не ищи пошлостей в станке, Настюха!
Никак он не связан с твоей анатомией, и даже, если я зафиксирую заднюю бабку и ослаблю ходовой винт…
А затем подниму фартук и положу руку на ста-нину…
— Анастасия! Почему так долго? Ты забыла о своих прямых обязанностях? — Сергей Георгиевич, потому что опытный бабник, хотя уже и немощный, почувствовал эротическую волну от Лёхи, почуял еще из своей каморки, поэтому подошел быстро, насколько позволяла подагра: — Стоишь и стоишь у станка Алексея, человека рабочего от дела отвлекаешь, будто песни ему поешь на прослушива-нии программы «Голос».
— Или шпиндель протирает голыми руками, — Лёха сказал без улыбки, наклонился к станку, как к карпу.
Сергей Георгиевич иронию понял, но против иронии даже палач не пойдет, потому что иронию не подловить.
Но и уйти без назидания он не мог, если уже подо-шел — то говори, так старые воры блюдут правило: «Достал нож — режь», а старые пердуны: «Открыл рот, высунул язык — говори!»
— Последствия простоя обнаружатся, когда на проф-союзном собрании увидят недовыполнение плана, словно Лёха спал во время рабочего дня.
Нужно работать, потому что без работы стране опас-ность неминуемая, сродни атомной войне.
Может быть, детали наши и не так важны для страны, но важно то, что каждый занят своим делом, на месте, и место это учтено в полиции.
Без работы Лёха пошел бы в парк и задушил бы ста-рушку, отнял у неё пенсию и пропил.
В какой степени обнаглеет человек, если без работы пропьет пенсию старушки, уже бездыханной; она лежит в яме, язык высунут, лицо посинело, потому что у покойни-ков от удушья синеет лицо.
Я бы содрогнулся от ужаса, и содрогнулся, когда увидел, что слишком долго Анастасия собирает у твоего станка, Лёха, профсоюзные взносы, словно нашла поляну с опятами.
Конечно, я не знаю, сколько ты, Лёха, сегодня с утра выпил, но чую — выпил и немало, а потом ты цели пресле-дуешь — не скажу, что заигрываешь с Анастасией — девуш-ка она серьезная, будущая звезда эстрады, поэтому на ме-лочи не разменивается, оттого, что понимает: молодо — зе-лено, а старый конь, хоть борозды не испортит, но приго-дится, пока не умер.
Не знаю, но обнаруживаю в себе талант к обнаруже-нию, и этот талант страшнее, чем гнев нашей поварихи Зинаиды Петровны.
Еще немного, и я бы выдал руладу, но профсоюзная деятельность к руладам не очень благосклонна, мы не в немецкой деревушке, где немцы находят утешение в рула-дах с утра до вечера.
Немцы, мало их переколошматили в сорок пятом, а они еще лезут, нарождаются, и помогают им в рождениях африканцы и вьетнамцы в соломенных шляпах.
Никогда бы зимой в Подмосковье не поехал на лы-жах в соломенной шляпе, не поеду, а вьетнамец поедет и получит со своей шляпы дивиденды, потому что девушки молодые, красивые (быстрый взгляд на Настюху. (Настюха сосала дорогую авторучку «Паркер»)) обожают все непотребное, новое, интригующее, в том числе и соломенные шляпы вьетнамцев, а заодно со шляпой, и самих вьетнамцев.
Вьетнамец не отличит кнопку включения и выключения главного электродвигателя станка от кнопки лифчика балерины, но никто за это вьетнамца не укорит, потому что он в экзотической соломенной шляпе.
Читал я, что у японцев обезьянки на ярмарке разгу-ливают в соломенных шляпах и соломенных плащах — стыд и срам, стыд и срам!
Тьфу, на них, а ещё на Курилы смотрят, как на кро-вать с гейшей.
Где это видано, чтобы человек или обезьяна в соло-менном плаще разгуливал при всём честном народе?
