Ману Джозеф - Серьезные мужчины
Лаванья не сомневалась, что муж вскоре вернется из забытья своего нового помешательства и возьмется за старое. Она больше беспокоилась за их дочь. Шрути прекратила разговаривать с отцом. Она звонила месяц назад и подбадривала его, но, прочитав о его романе где-то в интернете, спросила у матери, правда ли это, после чего с отцом не общалась.
Гнев Шрути не задел его. Он был признателен всем, кто одаривал его тишиной. Но ежедневно пытался понять, что же с ним произошло. Он растерянно бродил по Институту. Старые друзья улыбались ему. Он робко смотрел на них, кивал. Молодые научные сотрудники обзывали его. Он кивал и им. Иногда, бродя по дорожкам, он вдруг замирал и пялился на свои ноги.
И вот однажды в понедельник все изменилось – без всякой причины.
Он сидел под одинокой пальмой во дворе Института и вдруг подумал о чем-то до того счастливом, что почувствовал, как к нему возвращаются и жизнь, и многочисленные воспоминания. Он ненадолго отдалился от себя самого, но теперь все исправилось. Он встал и быстро направился к дому.
Ачарья вошел. Лаванья спала на диване с романом «Вкопаться в Америку»[24] на коленях. Он постоял рядом, вгляделся в ее усталое лицо. Ее веки дрогнули и разомкнулись. Увидев его над собой, она удивилась.
– Хочу с тобой поговорить, – сказал он.
– Говори, раз так, – отозвалась она и села. От звуков его речи ей наконец полегчало.
– Лаванья, – сказал он, – ты, может, не знаешь, но я думал о тебе каждый день своей жизни, и моя жизнь была хороша благодаря тебе. Я осмысленно говорю? То, что я сказал, для тебя осмысленно?
Она забеспокоилась.
– У тебя все хорошо, Арвинд? – спросила она.
– А еще мне надо тебе признаться, – сказал он. – На семинаре по происхождению космоса я сказал: «Дамы и господа, я глубоко убежден, что вся жизнь на Земле, а не только моя жена, произошла из космоса».
Лаванья прыснула.
– Не беда, – сказала она, вставая. Она попыталась понять, что это с ним произошло, но слова мужа так ее позабавили, что ей стало не до разгадывания тайн. – Садись, я заварю тебе кофе, – сказала она.
Ачарья отправился на балкон. Выглянул на бетонную дорожку в девяти этажах внизу и вычислил, что долетит до нее менее чем за две секунды. Он оглядел деревянный парапет и понадеялся, что тот выдержит его вес. Не хотелось бы его сломать. Неизящно это. Висячая растительность ему не помеха – она в глубине балкона. С бельевой проволоки свисали две рубашки – и уже походили на сирот. Ачарья присел на парапет и медленно поднялся во весь рост. Одной рукой он уравновешивал себя в воздухе. Почувствовал себя несколько нелепо, и до него дошло, насколько неэстетичен на самом деле процесс самоубийства.
Он изготовился к прыжку, неизбежно пробежавшись по всей своей жизни. «Все было просто», – подвел он итог. Затем подумал, почему не чувствует напряжения смерти, последней муки окончания воспоминаний и непоколебимого покоя освобождения. Напротив, ум его полнился мыслями, напоминавшими ему о давнем отчаянном стремлении жить ежемгновенно. В миг перед смертью, стоя на парапете в девяти этажах над землей, он думал о досадной задаче гравитации. Ему даже было стыдно за человечество: такую простую задачку решить не может – что есть сила тяготения? Какой позор, что человеку до сих пор неизвестно, что такое гравитация. Никчемность какая. И он ощутил необузданную злость к физикам-теоретикам и их представлению о гравитации как о потоке гравитонов. Чушь неимоверная. Он желал понять, зачем существует жизнь, какова истинная природа Времени, желал постичь прекрасную бессмыслицу бесконечности – единственный довод, который человечеству осталось подтвердить, чтобы доказать, что математика в сути своей бестолкова. Столько всего еще можно сделать по обе стороны от деревянного парапета, думал он. А следом ощутил бесславный ужас. Ачарья осознал, что это не пошлый страх падения. Это память о лицемерных подругах Лаваньи и сиянии их лиц после смерти мужей. Он задумался, обретет ли Лаванья-вдова счастье в избавлении, станет ли любить его как богатое воспоминание в фоторамке сильнее, нежели громадной живой глыбой. Он ощутил сильнейшую обиду – такая доступна лишь мужьям по отношению к женам. И в миг первозданной ревности пожелал отказать ей в удовольствии, какое она может получить за его счет. Тут он чуть поскользнулся на парапете, но вовремя восстановил равновесие.
Под одинокой пальмой, где он прописал себе простоту смерти, Ачарья не сомневался, что нашел очевидное решение. Ум его мертв, дух тоже, и они молили его из другого мира избавить и тело. Но теперь он понял, что́ с ним происходило со дня разбирательства. Он понял, почему ничего не чувствовал, когда они внесли его в список ученых-мошенников. Правда, как обычно, оказалась проще, чем он думал. Они убили в нем не ум, и не дух, и не что-либо еще, чего могло и не существовать вообще. Они убили его положение. Великий Арвинд Ачарья, нобелевский лауреат, не получивший Нобелевку. Закадычный враг Большого взрыва. Одинокий искатель пришельцев. То существо уничтожили. А смятенное онемение смерти внутри него было на самом деле раем освобождения. Всю свою жизнь он пытался скрыть мучения одного сверхъестественного детского переживания. Он скрывал их за мужским величием науки. Его умственное уродство, которое именовали гением, упростило ему понимание математического поиска истины и быстро облекло его в неизбежную славу, еще когда он был совсем юн. Он попал в ловушку славы, которую боялся потерять, заяви, что любое явление в мире было предрешено, или займись поисками смысла жизни. А теперь, лишенный репутации, он был свободен. Он мог сделаться пророком новой разновидности науки, которая будет пытаться постичь вселенную не через ее частицы и силы, а через великую игру жизни.
Решение женщины на рынке купить капусту, а не бринджал,[25] решение мужчины на перекрестке пойти налево, а не направо, – а вдруг эти события так же предрешены, как рождение звезды и ее неизбежная смерть? Если трепет крыла бабочки или колыханье цветка на ветру предрешились эпохи назад, он мог бы теперь найти этому объяснение. И теперь ему не будет стыдно. Потому что всякий мужчина уполномочивает других стыдить себя, и Арвинд Ачарья решил отобрать у мира эту привилегию.
Он вошел в гостиную, отряхивая брюки. Уселся, сложил локти на обеденный стол. Появилась Лаванья с подносом. С любопытством оглядела его.
– Все в порядке у тебя, Арвинд? – спросила она.
Он не ответил. Попивал кофе и оглядывал дом, словно впервые навестил его.
В этот миг Лаванье вспомнилось материно пророчество за день до свадьбы: однажды он окончательно спятит. «Но он вроде такой счастливый», – возразила она матери. Мать перестала скрести медную тарелку и сказала: «Не печаль одна сводит с ума, дитя мое, но и радость».
Ачарья поставил чашку на стол и поднялся с места. Крутнул брюки на талии и вышел вон. Теперь он видел все вокруг как никогда прежде. Коридор, ведший к лифту, был серый, а колотая плитка выложена концентрическими кругами. Лифтер темен и растерян, и на губе у него родинка и еще одна – на крыле носа, из обеих торчат волосы. Это напомнило ему давнюю гипотезу Лаваньи, что лечение от облысения может таиться в загадках меланина, поскольку самые длинные волосины на конечностях и лице произрастали из родинок. Маленькая девочка, игравшая на дорожке, с которой можно было бы увидеть его падение, не реши он вовремя постичь себя, была одета в платье с фрактальным узором. Чудо как хороша эта девочка, и Ачарья понадеялся, что она никогда в жизни не услышит слова «фрактал». У ворот Института толклось четверо охранников, на всех пепельно-серые рубашки, черные брюки и черные фуражки с двумя красными параллельными полосками. Он глянул на вилку аллеи, на квадрат газона и Г-образный главный корпус, на людей вокруг. Почувствовал себя так, будто у него улучшилось зрение. Как в тот вечер на Марин-драйв, когда он впервые удрал от любви Опарны. Серый туман дождя внезапно развеялся, и странный свет заполнил небеса.
Он уселся на черные камни и изложил морю свою версию устройства вселенной. Неподалеку собралась группа молодых аспирантов. Они бросали на него осторожные взгляды. Тут принято было, что мужчины иногда разговаривают сами с собой. Но за Ачарьей погонь за призраками не замечали. Аспиранты поглазели на него и вернулись к своей оживленной дискуссии о суперсимметрии, но все равно косились на Ачарью.
Ветер донес до него обрывки их беседы. Он прислушался, склонив голову. Потом подошел и встал рядом, сунув руки в глубокие брючные карманы. Аспиранты нервно глянули на него. Один юноша попытался заразить всех презрительной улыбкой.
– Не смотри на меня так, сынок, – сказал ему Ачарья. – Когда мне было как тебе, я был так умен, что, захоти ты лобзнуть меня в зад, тебе пришлось бы сдавать экзамены.
