Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика
Чтобы скрыть это, Берлянчик повесил любезную китайскую улыбку на лицо и лакейски обхаживал налогового чина.
— Анатолий Федорович, — елеел он, взяв у официантки меню. — Ну-с... С чего начнем? С водочки, наверное?
Утюжня аппетитно потянул ноздрями:
— Можно. А что у них за выбор?
— Все под любое настроение! «Стерлинг», «Смирнофф Красный», «Абсолют», «Перша Гильдия», «Текила четыре пистолета»…
— А это что за Чемберлен? — оживился Виталий Тимофеевич. Все, что не находило у него определения обычными словами, он почему-то называл именем бывшего английского премьер-министра.
Официантка мило улыбнулась и передернула плечами.
— Я не знаю. Это в баре.
— Наверное, что-то киллерское, — лебезил Берлянчик. — Смесь крови и любви. Заказывать?
— Мм... — колебался Утюжня. — Любопытная штуковина, но, наверное, дорогая.
— Прошу на цены не смотреть. Девушка, давайте!
— Сколько?
— Все четыре пистолета.
— Бутылку?
— Две.
Когда речь зашла о закусках и вторых блюдах, вкусы разделились: бывший директор комбината тяготел к традиционному ассортименту советских лет: буженина с хреном, язык под майонезом, салат «столичный», а на горячее — банальная свиная отбивная. Господин Утюжня обнаружил более изысканный вкус.
Спиртное и закуску принесли сразу.
Виталий Тимофеевич взял бутылку «Текилы четыре пистолета» и, деловито шмыгнув носом, посмотрел ее на свет, так, словно по цвету жидкости хотел определить ее вкусовые достоинства, а затем произнес одну из своих застольных заморочек:
— Все пропьем, но флот не посрамим!
С этими словами он свернул золотую обертку, как шею петуху. «Давай старина! — мысленно молил Берлянчик. — Выручай, кормилец. А я, дурак, хотел его уволить! Да если он отопьет мне этот вечер, это будет стоить всех его преферансов и зятьев!».
Первому налили Утюжне. Берлянчик по своему обыкновению прикрыл ладонью рюмку и сказал:
— Я пас!
— Что такое? — сдвинул брови Утюжня.
— Сердце, Анатолий Федорович, сердце подкачало... Давай себе, Виталий Тимофеевич! Вы у нас боец — осилите за нас обоих.
Но тут грянул гром среди ясного неба. Виталий Тимофеевич сгреб рюмку в кулак и, нахмурившись, сказал:
— Я тоже пас!
Берлянчик с испугом посмотрел на Утюжню, и с силой придавил ленинский полуботинок зама под столом.
— Виталий Тимофеевич, как же так... А флот, который вы клялись не посрамить? Такой клятвой не бросаются!
— Не могу, шеф, — Виталий Тимофеевич скрестил руки у груди. — У меня давление.
— Ну, это вы оставьте...
— Ей богу — за двести двадцать зашкалило.
— Но, но, но... Еще не далее, как утром вы клялись, что видели над Чумкой НЛО.
— Так оно и было.
— Вот видите, — с мягкой укоризной произнес Берлянчик. — И давление вам не помешало?
— Так это же не с пьяных глаз! — возмутился Виталий Тимофеевич. — Все видели: прохожие, дворник и этот, как его... Чемберлен. Вахтер на проходной.
— Так, может быть, по рюмке за пришельцев? — искательно просил Берлянчик, стараясь силой вырвать рюмку из рук Виталия Тимофеевича. Но тот сжал ее обеими руками и смотрел на шефа злыми мстительными глазками.
Это был бунт, явный бунт. Коварная месть за детскую железную дорогу и за уволенного зятя. Такого поворота дела Берлянчик никак не ожидал. Это еще раз говорило о том, что в бизнесе нельзя оставаться художником и любоваться игрой несовершенств своих подчиненных, ибо при неблагоприятных обстоятельствах можно дорого поплатиться за это.
«Вот гад! — подумал Додик, глядя на зама воспаленными глазами рогоносца. — Зря я пощадил его. С такими типами нельзя миндальничать!»
Налоговик явно тосковал.
— Господа, — наконец сказал он. — Зачем мы вообще заказывали водку? У вас больное сердце, у вас давление... А мне что делать — в одиночку пить?
Додик поспешно наполнил свою рюмку и провозгласил здравицу за биржу труда.
— А почему за нее? — спросил Утюжня.
— Она моему заму скоро понадобится, — хмуро пошутил Берлянчик, и оба рассмеялись.
Берлянчик пить не умел. Он хмелел даже от простой воды, если она была налита в рюмку, плохо помытую после коньяка. Но он также ненавидел шантаж, считая, что его надо пресекать на корню. Поэтому он пил, почти не закусывая, давая заму понять, что может легко обойтись без него. После третьей рюмки он заметно оживился и рассказал несколько забавных историй. После пятой — подмигнул девице за соседним столиком, сидевшей в обществе трех кавказцев; после седьмой — объяснился в любви Виталию Тимофеевичу, сказав, что пошутил на счет биржи труда и что, несмотря на то, что Виталий Тимофеевич хитер и коварен, как Шекспировский Ричард, он все равно его никогда не уволит. Затем, обняв зама за плечи, он стал вспоминать их легендарный поход по исполкомам на яхте «Папирус» и даже запел:
«Эх лимончики, вы мои лимончики...»
Однако после девятой рюмки Берлянчик вдруг помрачнел и с угрюмой тоской заговорил об инопланетянах.
— Инопланетяне, — произнес он и обвел всех безоговорочным взглядом, — славные ребята... Обратите внимание, господа, при их неограниченных технических возможностях, они никого не истребляют и даже не берут...
— Кто их знает, этих инопланетян, — снисходительно заметил Утюжня, как обычно говорят с пьяными или детьми, и постучал сигаретой по серебряному портсигару.
— Нет, я не спорю, — распалялся Додик. — Возможно, их исторические предки тоже штрафовали, вымогали и крали золотые окуляры из расстрелянных машин, но теперь они другие. Умней и совершенней! Истинные дети космического разума. Потому они летают из космоса над Чумкой, а мы сидим в этой рыгаловке и пьем «Текилу четыре пистолета»... А вот возьмите человека... — он повернулся к Утюжне. — Ну, хотя бы ваше ведомство, к примеру...
— Моя работа? — скривился Утюжня. — Вы пригласили меня в ресторан, чтобы говорить о ней?
В помутненном сознании Берлянчика мелькнул испуг, что он собирается сказать что-то неуместное, но на лице его уже расползлась широкая пьяная ухмылка.
— Нет, — грустно покачал он головой. — Не для этого. Я пригласил вас, чтобы подкупить.
— Меня?!
— Да, вас. Интеллигентно и красиво. Но этот мстительный субъект отказался пить, и все мои планы полетели к черту.
Глаза Утюжни стали ледяными.
— Вы много выпили на пустой желудок. Ешьте, ешьте. Так нельзя.
Виталий Тимофеевич жующим голосом добавил:
— Да, утроба может воспротивиться.
— Молчите, симулянт!
К счастью грянул оркестр и певица, затянутая в черную кожу, запела:
«Он уехал вдаль на ночной электричке
С горя б закурить, да промокли все спички...»
Это отвлекло Берлянчика от опасной темы. Он встал из-за стола и, пошатываясь, спустился по аллее к танцплощадке. Среди танцующих было много юбиляров. Они молодецки вертели бедрами и топали ногами, стараясь держать быстрый темп и не уступать в легкости и элегантности движений молодежи. Но, видимо, их старые непослушные сердца то и дело срывались в животы или поднимались к горлу и безнадежно застревали там. Тогда лица их белели, ноги и руки срывались с такта, а рты открывались, как у выброшенных на берег карасей.
— Все, Тала! — сказал один из них. — Больше не могу! Забарахлил мотор...
Пожилая дама была много крепче своего партнера и еще дышала азартом танца. Берлянчик тут же подхватил ее.
— Разрешите?
Она охотно кивнула седой пеной волос, отлитой в какие-то невероятно пышные кренделя.
Юбилярша танцевала с юным жаром, но без особого лоска. Она вертела красными ручками в старческих перевязочках, которые выглядывали из белых кружевных манжет, и беспорядочно топала ногами, исполняя что-то среднее между «рэпом» и «барыней».
Однако, несмотря на это, Берлянчик был счастлив! Он устал от «Клуба гениев», от своих и чужих фантазий, от стрельбы, воровства, штрафов, судов, от монархистки и Утюжни, и был рад «Текиле четыре пистолета», освободившей его от всех проблем на свете. «Да здравствует Виталий Тимофеевич! — с восторгом думал он. — Да здравствует подлый интриган!».
— Земфира! Фея! — шептал он старушке. — Воздушное создание?
В момент этого необузданного душевного подъема он прижал юбиляршу к себе и даже чмокнул ее в шею, размазав по дряблым глубоким морщинам каплю пьяной сопли. «А стукнет семьдесят годков,— подумал он, — баба ягодка опять… Золотой возраст! Никаких душевных травм и обязательств!».
Следующий танец «Семь сорок» Берлянчик плясал, скинув пиджак и вращая его пропеллером над головой, а после танца он подошел к эстраде, попросил микрофон и не лишенным приятности баритоном запел:
— Стрэнджэр эд тзе найт...
Но тут по каменным ступенькам входа вбежал какой-то разъяренный субъект, выхватил микрофон из рук Берлянчика и отвесил ему звонкую оплеуху:
