Владимир Бабенко - Записки орангутолога
Я открыл дверь и вошел в комнату. За окном был хороший зимний день. Сквозь задернутые розовые занавески пробивались солнечные лучи; на экранах осциллографов вырисовывался чудесный профиль гор — на отечественном — серебристый, на импортном — сверкающе-зеленый. В углу самописцами шуршал «Альвар», повторяя кривые осциллограмм синими чернилами.
На мраморном столике лежал серый кролик. Он был за все четыре лапки распят как Святой Андрей Первозванный. Кроме того, зверек был аккуратно скальпирован, а на его черепе возвышалась гипсовая розетка, по краю которой поднимались золотые разъемы электродов. К ним сверху, с подвески, тонкой змейкой струился черный шнур. У головы кролика из него рассыпались жала тончайших черных проводков, которые касались золотых контактов. По этим проводкам электрические думы зверька текли на экраны осциллографов и бесконечную шуршащую бумажную ленту «Альвара». У мраморного столика сидели две молодые женщины в белых халатах и внимательно смотрели на подопытное животное.
Вид спокойного скальпированного серого донора с обнаженным черепом, отдающего свои мысли, так резко диссонировал с ясным солнечным днем, с будничной деловитостью научных сотрудниц, что меня слегка замутило. Сразу уйти было как-то неловко и, чтобы как-то выйти из своего нервического состояния, я что-то громко спросил у них. Кролик от моих слов моргнул и слегка повел головой. На экранах осциллографов моментально выросли остроконечные пики, разделенные глубокими пропастями. Из угла гнусно зашипел «Альвар» тремолирующими иголками самописцев, а женщины в белом укоризненно посмотрели на меня. Я сконфузился и смолк. Кролик снова впал в оцепенение и его медленные мысли вновь плавно заструились по экранам.
Мог ли я думать тогда, что уже через месяц после этого случая я сам буду скальпировать под наркозом животных, подготавливая их к острым опытам, а потом мне даже поручат ввести электрод в мозг живого кролика и снять с него показатели.
А после «боевого крещения» на лабораторных посиделках в тесной компании за «чаем» (в самовар для конспирации был налит спирт, а в заварочный чайник — коньяк) мне предложили тему, по которой я начал делать диплом.
Я изучал феномен самораздражения у крыс. У млекопитающих в мозге есть удивительные, крошечные по размерам, зоны. Стоит только пропустить через них очень слабый ток, как животное (и человек, кстати, тоже) будет чувствовать неземное блаженство, не сравнимое ни с алкогольным, ни с наркотическим, ни с сексуальным опьянением. Иными словами, в мозге у каждого есть свой, персональный «рай». Не всякий кролик, да и человек знают об этом, а потом этот «рай» очень мал и надежно скрыт костями черепа. Справедливости ради надо сказать, что по соседству расположен и «ад» таких же размеров. При раздражении этого центра все раскаленные сковородки, пилы и крючья преисподней покажутся лишь легким прикосновением голубиного перышка.
Вот я в своей дипломной и должен был выяснить в каком возрасте у крыс в онтогенезе закладываются обе эти зоны.
Помню как мне удалось осчастливить свою первую крысу. Чтобы зверек ни делал — ел, спал, отдыхал, бегал или чистил свою шкурку — при посылке ему в зону радости ничтожного электрического разряда он мгновенно замирал, глаза его сощуривались и наливались томной негой, как у девушки на картине Жана Батиста Греза «Сладострастие».
Потом я, поместив эту крысу в испытательную клетку, обучил зверька нажимать лапкой на небольшую кнопочку и самой посылать в свой мозг электрические импульсы. Очень быстро, всего после двух-трех повторов, крыса усваивала урок. После этого зверек часами просиживал в одном углу камеры, нетерпеливо надавливая лапкой на пластмассовую пуговку, забывая обо всем на свете — о пище, воде, сне, самке.
Чтобы подопытные крысы не умерли от избыточного счастья электроды им подключали только на время эксперимента. Как только принесенный из вивария скальпированный, с венцом разъемов на обнаженном черепе очередной грызун оказывался в клетке для экспериментов, он тотчас бежал в знакомый угол к заветной кнопке, опускал на нее лапку и балдел.
Однако сотрудники лаборатории и приблудные дипломники из пединститута не только занимались тем, что делали из крыс электрических маньяков, готовых на все ради хорошей порции электронов. В этом же крыле института располагалась палата психоневрологического отделения, где находились на лечении дети с заболеваниями головного мозга. А лаборатория, в которой я делал дипломную работу специализировалась не только на изучении реакций самораздражения у животных, но и на болезни человека — эпилепсии.
Коллеги по лаборатории — лечащие врачи — просветили меня, рассказав об этой «священной» болезни. Припадок эпилепсии может быть спровоцирован любым явлением, вызывающим так называемый стробоскопический эффект. Приступ может быть вызван замедленным мельканием кинокадров на экране, ритмическим светом милицейской «мигалки», видом вращающихся лопастей вертолета. У страдающего эпилепсией перед приступом возникает состояние ауры. В эти минуты человек может внезапно онеметь, услышать какие-то неприятные голоса, почувствовать отвратительный запах, жжение и покалывание на коже, его может охватить чувство безотчетного ужаса. Реже у некоторых больных перед приступом падучей возникают другие ощущения. Им чудится веяние ласкового ветерка, а затем наступает кратковременное чувство блаженства, умиротворения, счастья и покоя, но заканчивающееся, опять же, острым приступом страшной болезни. Мне рассказали, что одна девочка, лечащаяся в нашем институте научилась вызывать у себя такую приятную ауру, просто водя перед глазами ладошку с растопыренными пальцами.
Я пару месяцев проработал со своими грызунами, набирая материал для диплома. Заведующий лабораторией, вероятно, присмотревшись ко мне, решил, что я вполне освоился и предложил заняться другим объектом. Детьми.
Работа на первый взгляд была довольно простая: надеть на ребенка специальный удобный шлем с бляшками-контактами и на «Альваре» произвести запись сначала фоновой, ровной энцефалограммы, а потом для сравнения снять показатели после частых вспышек яркой лампы, провоцирующих припадок, — тогда на бумажной ленте самописца появлялись острые шпили.
Только благодаря полученным данным лечащий врач потом мог поставить точный диагноз.
За работу мне пообещали платить 20 рублей в месяц — большие для студента деньги в те времена. В первый же сеанс я понял, что я их честно зарабатываю. Очень трудно было сделать запись, снять саму энцефалограмму. Основным условием проведения эксперимента является полная неподвижность испытуемого. А человеческий детеныш — существо неспокойное. А уж если у него случался приступ и несчастный ребенок начинал метаться и выгибаться в кресле, то резиновые манжеты на запястьях и шлем на голове сползали, серебряные пластинки электродов скользили по коже, шли сплошные «наводки» — артефакты. «Альвар» начинал беситься: перья самописцев, длинные тонкие и изогнутые как клювы колибри, летали над ползущей бумажной лентой с шипением разбрызгивая чернила. Лишь хладнокровное перо, подсоединенное к автономному механическому хронометру, четко отбивало секунды, показывая, что эксперимент продолжается.
С таким ребенком, у которого шли частые приступы, получить метр «чистой» записи без чехарды самописцев удавалось лишь в течение часа, а то и не удавалось совсем.
Но еще более тяжелым испытанием был эмоциональный гнет от таких экспериментов, особенно когда мне ассистировали матери больных детей.
Всех людей в белых халатах они считали врачами, а все врачи в этом институте, несомненно, могли совершить чудо и вылечить их несчастных детей. Это богопочитание, к сожалению, распространялось и на меня — четверокурсника немедицинского вуза, выполняющего дипломную работу в Институте педиатрии.
Ну как объяснишь матери, что в мои обязанности входит только снятие энцефалограммы. А ей казалось, что я тут один из самых главных, управляющий совершенной электронной машиной (это старик «Альвар»-то совершенная машина!) и поэтому именно я непременно вылечу ее ребенка. Так, из-за обслуживания старого французского самописца я в ее глазах попадал в разряд небожителей. Как это было тяжело! Мои по неопытности суетливые и неловкие движения (все-таки до этого я работал с другими объектами), когда я крепил резиновые манжеты и шлем с электродами, казались ей гармоничными и полными смысла, взбесившийся «Альвар» — работающим, как часы, хаотический частокол наводки — каллиграфическим письмом, которое я, конечно, уже с легкостью прочел и понял причину болезни и поэтому завтра на утреннем обходе медсестра принесет спасительное лекарство.
Как мне хотелось действительно совершить чудо и сделать ее ребенка здоровым!
