Владимир Бабенко - Записки орангутолога
Единственный, кто не был рад нашему триумфу, так это декан — ведь нами было прогуляно две недели занятий и самое главное — педпрактика. В ответ на нашу неуклюжую ложь о неожиданной синхронной полумесячной жесточайшей диарее нам была предъявлена и полная стенограмма наших разговоров как в грузовике, идущем от Путиловских лагерей до Москвы, когда мы обсуждали планы проведения наших осенних каникул, так и описание (и самое главное — происхождение) жемчужин, украшающих музыкальный инструмент Игоря.
Нам было несложно вычислить источник столь подробных сведений о нашем путешествии.
Мы покаялись, отработали все семинары и практические занятия и получили честные четверки по педпрактике.
* * *Закончив институт, я стал профессиональным зоологом (точнее, орнитологом), защитил обе диссертации и уже в настоящих научных экспедициях объездил почти весь Союз. И ружье у меня сейчас качественное, и рюкзак удобный, и палатка легкая, и спальник теплый, и современные примусы у меня сейчас тоже есть. Но я бы все отдал за ту самую третью полку в поезде Москва-Кандалакша и за ночевку на тлеющем торфе на берегу Белого моря.
А Игорь — он уже профессор, доктор наук, очень известный биохимик. Мой друг, будучи еще аспирантом, объездил с научными докладами много стран, где прославился не только смелыми гипотезами, но в кулуарах — и своей виртуозной игрой на настоящей гитаре, а также и тем, что при чествовании молодых биохимиков в Швеции танцевал с самой королевой. А однажды в Лондоне, после банкета, гуляя по Бейкер-стрит с внучатым племянником Троцкого (тоже биохимиком) пел с ним дуэтом интернационал (в оправдание Игоря можно сказать только то, что и он и сам тоже не был трезвым). На самодельном катамаране Игорь обошел все доступные отечественные моря, а на байдарках — множество горных рек.
А Дима Мурдаков по-прежнему наушничает. Помимо этого он занимается методикой преподавания педагогики на факультете дошкольного воспитания. Там он показывает будущим воспитательницам детских садов, как надо правильно складывать кубики, чтобы на них с первого же раза получился рисунок белочки или лисички. И как всякий преподаватель он обзавелся кличкой. Естественный и самый простейший ее вариант почему-то не прижился. Зато укоренилось другое прозвище, присвоенное ему учениками одной из элитных школ, в которой Дима и вел-то по случаю всего два урока. Они-то и дали ему кличку Хруев.
ЭНЦЕФАЛОГРАММА
— Тюр-лю-лю, тюр-лю-лю, тель-авивскую тетю люблю, — пел по радио о Голде Меир удивительно бездарный певец в халтурно сляпанной передаче «Голос Израиля».
За окном давно стемнело, а я все сидел в полном одиночестве за столом лаборатории. Вчера наш инженер-умелец Эдуард показал мне, как из иголки от шприца, стиракрила и тонкой медной проволочки можно самому смастерить миниатюрный электрод. Советский Союз по бедности не мог купить готовую продукцию у заграничных фирм и, по крайней мере, в десяти физиологических лабораториях страны, научные сотрудники, лаборанты, техники или студенты-дипломники (к которым относился в данный момент и я) клепали самопальные электроды — тонкие инструменты для изучения работы головного мозга.
Я аккуратно засыпал розовую пудру стиракрила в пластилиновую формочку, куда были уже положены опиленные шприцевые иголки и свернутая двойной спиралью тончайшая медная проволочка, и пустил из пипетки капельку отвердителя. Сладковатый запах поплыл над столом и намокший порошок стал нежно-телесного цвета. Через минуту началась полимеризация, а еще через две — я пальцами обминал застывающую пластмассовую колодку.
И тут из угла комнаты раздался тяжелый лошадиный вздох. Я ощутил, как на голове у меня зашевелились волосы — типичная пиломоторная реакция испуганного млекопитающего.
Сотрудники лаборатории ушли три часа назад. Я сам закрыл за последним дверь и все это время сидел, не вставая, около уютной настольной лампы, слушая тель-авивские песни, и готовился к завтрашнему опыту. Я на сто процентов был уверен, что в комнате, кроме меня никого нет, и вот, пожалуйста — привидение.
Я малодушничал около минуты. Потом встал, снял со стены висевшие на гвозде ножницы для снятия гипса, позаимствованные коллегами у травматологов в качестве курьезного экспоната (прибор для кастрации мышей, как мне его первый раз представили шутники-лаборанты). Инструмент благодаря метровым рычагам развивал чудовищное давление.
Я, учитывая крестообразность инструмента, надеялся использовать его в качестве действенного средства против духов; на случай встречи кого-нибудь материального я рассчитывал употребить эти ножницы по назначению, предполагая, что кастрировать ими можно не только мышей.
Я включил верхний свет и двинулся к боксу — огромной фанерной коробке, стоящей посреди комнаты. Внутренняя поверхность этой камеры была обита металлической заземленной сеткой. Бокс использовался для проведения самых тонких экспериментов, когда требовалось зафиксировать ничтожные изменения электрических потенциалов мозга подопытного объекта. Для этого нужно было полностью исключить влияние посторонних электроволн, возникающих, например, при работе стоящего в комнате холодильника или от проходящего по улице трамвая.
Залезать внутрь бокса не хотелось — как раз сегодня там перегорела лампочка. Я собрался с духом, резко дернул дверцу и широко распахнул ее, чтобы свет проникал в недра бокса и, держа наготове смертоносное оружие, заглянул в камеру. Там, в полумраке сиротливо стоял пустой лабораторный мраморный столик, готовый завтра утром принять очередное подопытное животное. Ни домового, ни инопланетянина, ни, на худой конец, спящего пьяного научного сотрудника внутри бокса не оказалось.
Я опустил поднятые для обороны гигантские ножницы, закрыл дверцу, и, успокаивая себя тем, что вздохи мне почудились побрел к уютному свету настольной лампы, к безголосому певцу и к приятно-наркотическому запаху отвердителя.
Только я сел на стул, и склонившись над электродом сдул с него порошинки стиракрила, как отчетливый печальный вздох повторился вновь. Реакция вегетативной нервной системы моего организма была по-прежнему адекватной — все то же шевеление волосяного покрова на голове и — субъективно — тотальное похолодание. Но на этот раз, я успел заметить, что звук шел не из камеры, а со стороны окна.
Все так же сжимая ножницы по гипсу, я подошел к широкому окну и отодвинул штору. За окном синел московский осенний вечер, подсвеченный огнями Черемушкинского рынка и сполохами проходящих трамваев. Привидений же и здесь не наблюдалось.
Гнетущий вздох раздался за моей спиной. Теперь я точно знал, что звук исходит от висящих на вешалке белых халатов. Я опасливо приблизился к ним, подсознательно ожидая, что один из них мягко соскользнет и, обретя очертания человеческой фигуры и тоскливо стеная, неторопливо полетит ко мне. Я поворошил халаты своим оружием — никого. На вешалке висела большая брезентовая сумка для переноски подопытных животных. Я открыл ее. Там в полотняных глубинах смирно сидел серый кролик, которого лаборанты забыли отнести в виварий. И зверек от этого периодически вздыхал. На голове у кролика была аккуратная круглая гипсовая нашлепка. Из нее как зубцы короны вверх торчали позолоченные разъемы электродов.
* * *Прошлой зимой, почти год назад, я, начитавшись книг и статей об опытах американского физиолога Дельгадо, умудряющегося укрощать быков при помощи электродов, вживленных в мозг этих животных, навел справки у своих преподавателей по физиологии и, по их совету, впервые переступил порог Института педиатрии. Заведующий лабораторией, к которому меня рекомендовали, куда-то торопился и предложил мне, вместо того, чтобы ждать его в коридоре, зайти и посмотреть, как научные сотрудники работают с животными.
Я открыл дверь и вошел в комнату. За окном был хороший зимний день. Сквозь задернутые розовые занавески пробивались солнечные лучи; на экранах осциллографов вырисовывался чудесный профиль гор — на отечественном — серебристый, на импортном — сверкающе-зеленый. В углу самописцами шуршал «Альвар», повторяя кривые осциллограмм синими чернилами.
На мраморном столике лежал серый кролик. Он был за все четыре лапки распят как Святой Андрей Первозванный. Кроме того, зверек был аккуратно скальпирован, а на его черепе возвышалась гипсовая розетка, по краю которой поднимались золотые разъемы электродов. К ним сверху, с подвески, тонкой змейкой струился черный шнур. У головы кролика из него рассыпались жала тончайших черных проводков, которые касались золотых контактов. По этим проводкам электрические думы зверька текли на экраны осциллографов и бесконечную шуршащую бумажную ленту «Альвара». У мраморного столика сидели две молодые женщины в белых халатах и внимательно смотрели на подопытное животное.
