Леонид Ленч - Тернистый путь
— Слушай, Андрей Сергеевич, перестань, а то я, кажется, тоже зареву. Так и будем с тобой реветь дуэтом?
И вдруг телефон на столике подле дивана зазвонил сам. Сережа снял трубку и услышал веселый Наташин голос:
— Сережка?! Антракт уже кончается, а телефон только что освободился. С кем ты там болтал?
— В основном с разными млекопитающими. Слушай, у нас дела дрянь. Наш мальчик плачет! Я никак не могу его успокоить.
— Не трепещи так ужасно, а расскажи по порядку толком, что там у вас произошло.
Сережа рассказал по порядку, толком.
— Дурачок ты, дурачок, — сказала Наташа совершенно спокойно. — Одно дело — когда я читаю ему эти стихи; а другое — когда читаешь ты, а меня дома нет. Мало ли что могло прийти в его бедную головку!
— Но я же рядом. Я папа — а не какая-то там драная тетя Кошка!
— Ну-ка, посади его к себе на колени и приложи к его ушку трубку. Быстро давай!
Сережа сажает ревущего Андрюшку себе на колени и прикладывает к его розовому уху телефонную трубку. Трубка что-то говорит вкрадчивым, воркующим голосом. И происходит чудо: ураган рева мгновенно стихает, слезопад прекращается, Андрюшка с облегчением глубоко вздыхает, счастливо улыбаясь, смотрит на отца и произносит то слово, на котором, если не считать трех мифических китов, держится планета Земля.
МЕЛКАЯ БЫТОВАЯ ТЕМА
Живут в одном городе, в одном доме, на одной лестничной клетке два человека — два приятеля, вернее, два бывших приятеля: критик и сатирик.
Когда-то они учились в одном институте, на одном курсе, но потом их пути разошлись.
Критик сделал карьеру и получил звание «влиятельного». Его теперь так и называют: «влиятельный критик такой-то»!
Сатирик карьеру не сделал: его как называли «и др.», так и теперь называют «и др.».
Критик и сатирик довольно часто встречаются в приватной обстановке — в кабине лифта, когда они или вместе спускаются со своего пятого этажа, или когда вместе поднимаются на тот же этаж.
Спускаясь или поднимаясь, критик и сатирик, естественно, переговариваются о том о сем, и критик обычно пытается поддеть сатирика под «девятое ребро».
— Все пишешь свою сатирку! — говорит влиятельный, но низкорослый критик, снисходительно глядя на долговязого сатирика снизу вверх.
— Пишу! — виновато подтверждает сатирик.
— Пишешь-пишешь, а похвал себе не слышишь!
— От вас зависит, от критиков. От тебя, в частности.
Сказал эти слова сатирик, и вдруг низкорослый критик стал на его глазах расти. Вот он уже превратился в великана, в этакого нового Гулливера, голова его пробила крышку кабины и оказалась где-то там, на уровне десятого этажа дома, и оттуда, с этой пугающей высоты, до сатирика доносится приглушенное, как бы львиное рыкание:
— Заслужить сперва, милый мой, надо мою похвалу. За что я тебя должен хвалить? О чем ты пишешь?! Подумай сам. Лифт плохо работает, продавцы в магазинах грубят, бюрократ справки требует от верблюда о том, что он действительно верблюд, а от жирафы — о том, что она не верблюд. Надоело! Оставь быт в покое!
— Я бы рад оставить быт в покое, да ведь он меня не оставляет в покое, — робко оправдывается сатирик. — Я же, в конце концов, не для себя стараюсь, а для людей.
Лифт уже стоит на первом этаже, нужно выходить из кабины.
— Мелкая бытовая тема нам не нужна! Паши глубже.
— Я подумаю над твоими словами, — говорит сатирик влиятельному критику. — Может быть, ты прав. Мне самому надоела мелкая бытовая тема, хочется вырваться из этого заколдованного порочного круга, хочется написать что-то такое светлое, возвышенное, глубокое…
— Давай, давай! Напишешь, — покажи, я прочту и оценю! — милостиво разрешает критик и уезжает в свою редакцию — влиять.
А сатирик, смотавшись в магазин «Молоко» за простоквашей и творогом, возвращается домой и садится за письменный стол — сочинять нечто светлое и возвышенное.
Через три дня он уже читает свое сочинение жене — первому своему читателю и оценщику.
Жена слушает чтение со страдальческим лицом, молча кусая губы.
— Ну как?! — спрашивает муж.
— Ничего… — мямлит жена. — Описания природы у тебя оригинальные получились. Все пишут просто: «Солнце садилось», а ты написал: «Солнце быстро садилось». Это впечатляет!
— А в целом… впечатляет?
— Знаешь, Васенька, вот у тебя было про водопроводчика… Как он пришел пьяный, стал чинить кран в ванной и устроил в квартире наводнение… Я очень смеялась!
— То — юмор. А это — светлое и возвышенное.
— По-моему, про водопроводчика у тебя получилось возвышеннее. Но я ведь не критик, покажи «ему», раз «он» тебе сам сказал, что прочтет и оценит.
Сатирик почтительно вручает критику свое светлое и возвышенное сочинение, но тут жизнь превращает ручеек этого рассказа в бурный водопад. Лифт в доме, где живут критик и сатирик, ставят на ремонт. Приходят молодые люди с длинными, до плеч, кудрями — под Шопена, — в рубашках оглушительно яркой расцветки и берутся за дело. Делают они его не спеша и, когда жильцы дома спрашивают, долго ли еще им предстоит топать на верхние этажи пешком, отвечают неопределенным, презрительным мычанием. На их лицах написано:
«Мы — элита, знающая, что такое лифт и с чем его едят, а вы — из тупой, бедной подавляющей части человечества, не знающей, что такое лифт и с чем его едят. Мы с вами не контактируемся. И вообще… идите вы…»
Наконец лифт возвращается в строй. И вот в его кабине снова встречаются критик и сатирик.
— Ты прочитал меня? — робко спрашивает сати рик.
Кабина, вяло громыхая, бежит вниз.
— Прочитал… Понимаешь, какая штука… Слушай, почему мы остановились на третьем этаже?
— Не знаю.
— Нажми кнопку первого!
Сатирик нажимает на кнопку первого этажа, а лифт, дернувшись припадочно, взмывает на девятый Побледневший критик нажимает на кнопку родного пятого — лифт, пролетев мимо пятого, прядает до первого и снова взлетает вверх, теперь почему-то на седьмой.
Так критик и сатирик летают вверх и вниз, как в банальной кинокомедии, минут десять, пока лифтерша Александра Николаевна не приволакивает на помощь одного из «шопенов». Потряхивая сальными кудрями, с тем же презрительным выражением на лице, «шопен» укрощает взбесившийся лифт и выпускает на свободу его пленников. На прощанье он читает им нотацию:
— На кнопки, товарищи интеллектуалы, тоже надо нажимать с умом.
Критик и сатирик вместе выходят из подъезда во двор. Критику нужно направо, сатирику — налево
Критик говорит:
— По поводу твоей рукописи… Извини, но ты написал форменную чепуху на розовом масле. Зачем ты берешься не за свое дело? Вот же тебе прекрасная сатирическая тема — наш лифт. До ремонта он работал как часы. Сделали ремонт — и пожалуйста, или стоит как вкопанный, или прыгает козлом. Пиши про лифт
— Но ведь лифт — это мелкая бытовая тема, а ты сам говорил…
— А ты вспаши ее глубже.
— Если я вспашу, ты прочтешь и оценишь?
— Конечно! Какой разговор!..
Сатирик возвращается домой, садится за письменный стол и пашет Глубоко пашет! Эпиграфом к своему новому сочинению он ставит четверостишие Михаила Светлова:
Жили-были дед да баба
На десятом этаже.
Так как лифт работал слабо,
Оба умерли уже!
Сочинение свое сатирик вручает критику и… На этом я вынужден закончить рассказ, так как критик его сочинение не прочитал до сих пор. Оценочное мнение влиятельного критика не известно ни автору сочинения, ни мне.
Как это ни странно, «шопены» все же наладили лифт, и он теперь действует исправно.
Когда сатирик напоминает критику о своей рукописи, тот сердится и говорит плачущим голосом:
— На мне три магистральных романа висят, дожидаются оценки, а ты пристаешь со своей фитюлькой на мелкую бытовую тему.
С этими словами критик скрывается в кабине лифта и уносится наверх или летит вниз — в зависимости от того, где его закогтил сатирик.
Сатирику остается одно: ждать, когда лифт забарахлит.
И он терпеливо ждет.
РАЗГОВОРЧИВЫЕ СУПРУГИ
К моему приятелю врачу-невропатологу обратился в поликлинику за помощью некто Кушкин Максим Савельевич.
— На что жалуетесь? — спросил врач.
— Я, доктор, очень много разговариваю! — сказал Максим Савельевич Кушкин.
— Если ваши собеседники ничего против не имеют, — усмехнулся мой приятель, — продолжайте в том же духе!
— Дело в том, что я сам с собой разговариваю! — смущенно признался Максим Савельевич. — Вот сегодня утром пришел в ванную, стал чистить зубы — ну и разговорился…
— О чем?
— Натурально, о зубах. Эге, говорю, пломба-то, оказывается, выпала, а я и не заметил. Потом про щетку сказал: дескать, надо бы новую купить, пожестче. Потом стал руки мыть — и на темы мыла высказался. Но тут жена в дверь забарабанила и закричала, чтобы я прекратил, а то у нее от этих моих бесед уши вянут
