Эдуард Дворкин - Кривые деревья
— А что же… вы? — осторожно интересовался он.
— Я… — подыскивала она нужные слова, — япишу роман. У меня растет сын, очень развитый, увлеченный мальчик. Мы живем на Эртелевом в собственном домовладении.
— О чем же роман? — Он касался ее локтем, и по телу Любови Яковлевны пробегала бурная жаркая волна.
— Роман, — пыталась объяснить она, — об одной молодой женщине, нашей современнице, которая самоотверженно и беззаветно ищет свое личное счастье.
— И находит? — Он был очень внимателен и серьезен. Молодая писательница решалась взглянуть в его сторону.
— Уже нашла, — грудным низким контральто, очень проникновенно и личностно отвечала она. — Но вот удержит ли… счастье все-таки…
— А знаете ли вы четвертое условие счастья? По Толстому? — чуть невпопад спрашивал он.
— Четвертое? — взволнованно удивлялась она. — Нет.
— Четвертое условие счастья, — объяснял он, — есть свободное, любовное общение со всеми разнообразными людьми мира!
— Любовное… со всеми?.. — приятно удивлялась она. — Надо же!.. А первые три?
— Их нет! — произносил он, выдержав паузу, и испытующе смотрел на нее.
Отсмеявшись, они сбрасывали ненужное между ними напряжение, становились естественнее и раскрепощенней.
— А вы, — решалась и она пошутить, — знаете ли, что есть истинное счастье в понимании Тургенева?
— Могу предположить, — ненадолго задумывался он. — Ивану Сергеевичу я позировал для Базарова… Думаю, истинное счастье в его понимании — это обильно и вкусно питаться, окружить себя бесчисленными поклонницами, упиваться собственной славой, убить на рассвете несчастного зайца, кувыркаться перед молодежью и еще — пить холодное шампанское на Лазурном берегу… Так?
— Вовсе нет, — еле сдерживалась Любовь Яковлевна. — Он сказывал, истинное счастье для него — в отсутствии желаний!
Молодые люди захохотали так, что разбудили ночного извозчика.
— Это он не ту книжку перед сном раскрыл, видимо еще — на полный желудок, — отсмеявшись, беззлобно комментировал Николай Николаевич. — Кто же читает Шопенгауэра на ночь!
Судя по всему, они находились в районе Знаменской площади у Николаевского вокзала. Аможет быть, в Коломне. Какая, в сущности, была разница? Снова падал снег, многие из фонарей уже догорали, пахло луною, над головами молодых людей висело огромное серебряное яблоко.
— Хотите? — Николай Николаевич вытянул длиннопалую прекрасную ладонь, полную спутавшихся гроздьев крупной черноплодной рябины. — Сладкая…
Они ели терпкую, схваченную морозцем ягоду и думали… Бог весть о чем думали они!..
— Там… где вы побывали, наверное, очень жарко?
— Довольно-таки. Туземцы почти не знают одежды. Угадайте — что единственное надевают на себя меланезийские девушки?
— Видимо… панталоны? — затруднилась молодая писательница.
— Как бы не так! Единственный предмет одежды у меланезийской девушки — морская раковина.
Нечто похожее на ревность кольнуло Любовь Яковлевну изнутри.
— У вас скопилась большая коллекция… раковин? — не сдержала себя она.
— Коллекция действительно большая, — ровно ответил он. — Но экспонаты я предпочитал собирать в одиночестве на берегу океана. Что же касается туземок, то интерес к ним был у меня чисто научный.
— Уже, наверное, поздно, — устыдилась себя молодая женщина. — И, видимо, вас ждет… жена? — Она опять выдала себя и ощутила его долгий изучающий взгляд.
— У меня нет жены. Вернее, их много. — Он улыбнулся. — Это — антропология, сравнительная анатомия, этнология, метеорология…
Необыкновенная легкость наполнила все члены Любови Яковлевны.
— До чего же хорошо здесь! — топнула она ножкой. — Морозно! Тихо! Луна!.. Ну-ка, догоняйте!..
Высоко подобрав юбку, она стремглав припустила по безлюдной темной улице, завернула за угол, вбежала во двор, притаилась у поленницы. Он едва нашел ее.
«Сейчас! — гулко стучало в молодой женщине. — Сейчас! Сейчас!»
Хрипло дыша, она закрыла глаза. Открыла. Миклухо-Маклай, нагнувшись, растирал колено.
— Вы ушиблись? Вам больно?! — испугалась она.
Он поднял голову.
— Не беспокойтесь. В царстве интеллигенции нет места боли — там все познавание.
— Шопенгауэр? — лукаво поинтересовалась она. — Перед сном? На полный желудок?
Николай Николаевич рассмеялся — будто колокольчик прозвенел. Колени и локти молодых людей соприкасались. Они сидели в санях на плоских рессорах, под тяжелой медвежьей полостью. Извозчику велено было ехать шагом. Голова Любови Яковлевны клонилась к плечу Миклухо-Маклая. Гнедые перебирали не различимыми в темноте мохнатыми толстыми ногами.
— …Папуасские общины непременно должны быть объединены в нерушимый союз, — сладко убаюкивал он ее. — Необходимо во что бы то ни стало образовать большую колонию тружеников, свободную от капиталистической эксплуатации, без правительственного надзора, основанную на самоуправлении, исключающем ущемление коренного населения!..
Лошади стояли на Эртелевом. Николай Николаевич бережно поднял Любовь Яковлевну и переложил на руки Герасиму.
Над Петербургом занимался холодный поздний рассвет.
41
Она проснулась в полдень — смеясь и дрыгая ногами, потребовала завтрак в постель, обжигаясь и дуя, выпила три чашки кофию с прорвой бутербродиков — после, кружась у зеркала и разглядывая себя, обнаружила, что помолодела лет на десять, что хороша несказанно и что жизнь только начинается.
Содержательные и отрадные наблюдения незамедлительно отражены были уже в сорок первой по счету главе «Кривых деревьев», туда же пером легким и скользящим вставила молодая писательница необходимые бытовые детали. Так, отметила она, героиня окончательно было презентовала Дуняше проштрафившиеся накануне панталоны с английскою булавкой в резинке, но все же, передумав, решила оставить их на память в качестве счастливого и ценного сувенира… В доверительной форме читателю передавался разговор молодой женщины с другою Стечкиной. Обе они, как становилось ясно, уверены были в том, что человек-мечта, чудеснейший Николай Николаевич Миклухо-Маклай и сам в немалой степени увлекся Любовью Яковлевной — с чего бы то иначе он прогулял с нею ночь напролет?! Путешественник и философ, он несомненно должен найти повод появиться в самое ближайшее время, и молодой женщине следовало быть подготовленной к встрече не только отменным внешним обликом, но и внутренним глубоким содержанием. Вызванному к барыне Герасиму, равно как и его четвероногому другу, поведала далее Любовь Яковлевна в главе, на пальцах передано было распоряжение отправиться к Смирдину и, поспешая, доставить оттуда все имевшиеся в наличии труды цитированного Николаем Николаевичем Шопенгауэра. Догадливый глухонемой и верный Муму приволокли в дом целый ворох ума, присовокупив к затребованному еще и переплеты Канта, Шеллинга, Фейербаха.
…Тем же вечером ОН стоял с визитом у нее в прихожей.
— Не знаю, право, удобно ли. — В дохе до пят и обезьяньем малахае с наушниками, он встряхивал ломкими стеблями гиацинтов, и множественные бутоны, пунцово-голубые, иссиня-красные и изумрудно-оранжевые, мелодически качаясь, сбрасывали с себя приставшие крупные снежинки. — Мы ведь едва знакомы…
Благоуханная, в шуршащих ниспадающих шелках, с неровно бьющимся сердцем и чуть раздувшимися ноздрями, упруго и мощно перекатывая напрягшимися мышцами бедер, она пошла впереди, указывая ему кратчайший путь в диванную, и он, в белом свежем сюртуке с тяжелыми крахмальными фалдами, притрагиваясь бессознательно то к распушившимся с мороза волосам, то, может быть, к ненадежным застежкам на одежде, повадливо следовал за нею, дыша тепло и ароматно.
— Должно быть… вы есть хотите? — смеялась и не могла прекратить она, располагая гостя на скользких диванных подушках. — На улице темно, хотя и зажжены фонари, ветер рвет вывески, скоро весна — и все растает…
— Удобно ли мне есть у вас? — съезжая по дивану, сомневался он. — Что скажут в обществе? Не брошу ли я тень на доброе ваше имя? Вы, вероятно, замужем?
— Замужем ли я? — искала и не могла найти ответа молодая женщина. — Скорей всего — да. А впрочем, может быть, и нет… Это выяснится позже.
— В таком случае… — он поднимался с пола и снова штурмовал диван, — в таком случае, пожалуй, я выпью молока со льда и съем натуральный бифштекс с зеленью.
— Зачем же… с зеленью? — продолжала смеяться возбужденная хозяйка дома. — Сейчас велю приготовить вам свежих…
— У вас уютно, — стараясь усидеть, он все же заваливался за спину, — везде шифоньеры, шторы, антресоли… Кажется, я слышу выстрелы?
Объяснив, что не произошло ничего страшного и так развлекает себя ее малолетний сын, Любовь Яковлевна трижды хлопнула в ладоши, и появившиеся тут же Дуняша, Прохор, Герасим и кухарка, все в новых, праздничных одеждах, кружась и приседая, внесли подносы, уставленные крынками ледяного молока и блюдами скворчащих, огненных бифштексов.
