Елена Лактионова - Вот пришел папаша Зю…
Апельсинов сжал в ладони рукоять «ТТ» и потрогал указательным пальцем курок. Ему захотелось стрелять. Стрелять в прохожих, в ночных чаек на воде, по окнам домов. Дайте ему автомат! Впрочем, он предпочёл бы ядерное оружие. Уничтожить к чёртовой бабушке этот мир!
Весь мир насилья мы разрушим
до основанья, а затем…
Апельсинову снова вспомнился разговор в пивной. Ампиров обещает рабочим вернуть их власть. Во-первых, настоящей власти у рабочих не было никогда. И при Советах не было: пролетариев использовали как класс, который сделал для Советов революцию. А потом их снова загнали на заводы и в шахты, заткнув им рты куском дешёвой колбасы. Во-вторых, этот «якобинец» хочет власти не для рабочих, а для себя. И когда принесут ему эту власть его пучки, убогие поэты-песенники, он тоже «кинет» их по-чёрному, как использованный презерватив. Развалил «Фронт трудового народа», а он мог бы стать основой формирования объединённой оппозиции. Сейчас Зюзюкину задницу лижет, носится со своей «объединённой КПСС», чтобы быть поближе к власти. Зюзюкин посылает его культурно и правильно делает. Со временем все передерутся, перегрызут глотки друг другу — и на этом закончатся все их революции. А рабочим ни одна революция не давала ничего. Рабочий при любом режиме вынужден работать. К сожалению, такого совершенного общества, где нет понятия «работа ради жизни, денег» — просто не существует. На нашей планете, по крайней мере.
Может, он, Эдичка Апельсинов, инопланетянин, Бог весть как попавший на эту грёбанную Землю и тоскующий по своей цивилизации? Наверное, так и есть.
Инопланетянин Апельсинов прошёлся по набережной.
Зюзюкин уже запретил его партию нацболов как партию некоммунистического толка. Потом его, как оппозиционера, ликвидируют или опять вышвырнут из страны.
Сейчас в загоне демократы — может, податься к ним? Он слыхал, где-то в подмосковных лесах партизанит со своим отрядом Новодровская, наводя ужас на комуняк. Что ж, он всегда относился к ней уважительно, как ко всем революционерам-экстремистам. Ему казалось, в чём-то они очень похожи…
Зюзюкин у власти уже несколько месяцев, и все эти месяцы Апельсинов чувствовал себя очень одиноко и как бы не у дел. После запрещения его партии его ребятки тоже захандрили. Импотенту и недоноску Зюзюкину никогда не понять здоровых людей. Они хотят дела, настоящего дела: противостоять и сражаться! У них нормальная здоровая эрекция — они хотят трахать и взрывать этот мир. Они жаждут!
Они смотрят на него, Апельсинова, как на своего вождя. Хотят ему беспрекословно подчиняться, хотят к нему в рабство. О, если бы они знали, как он сам жаждет рабства! И вообще: ему, Эдичке Апельсинову, нужен мужчина! Твёрдый, умный, решительный, который бы его увлёк, которому он мог бы полностью подчиниться. Такой как… как…
Как Валерия Ильинична Новодровская.
Глухой осенней ночью Валерия Ильинична, сидя в землянке, при свете керосинки чистила подаренный ей комдивом пистолет. Она с детства питала нежную страсть к оружию. Когда-то она страстно желала автомат, чтобы тут же, на месте перестрелять всех гэбистов, издевавшихся над ней. Или бросить гранату во врачей спецпсихбольницы, применявших к ней свои изощрённые пытки. Но так получилось, что её основным оружием за годы революционной деятельности стало слово. Статьи, воззвания, листовки, призывы, плакаты, обличительные стихи и пламенные страстные речи на митингах. И вот, наконец, у неё появился целый танк! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Да ещё с именным пистолетом впридачу!
Неожиданно в дверь землянки постучали. Стук не был условленным!
Натренированный мозг Валерии Ильиничны лихорадочно соображал. Если «сняты» посты, и это пришли за ней — что делать? Так бесславно достаться врагу в её планы не входило. Она должна погибнуть только в бою! Или, на худой конец, она сделает это сама, чтобы не попасть в их мерзкие красные лапы.
Валерия Ильинична нащупала зашитую в воротничок телогрейки ампулу с ядом — она должна успеть её рвануть.
Стук в дверь повторился. Валерия Ильинична, зажав в ладони собранный пистолет, подошла к двери и хриплым от долгого молчания голосом спросила:
— Кто там?
И услышала ответ:
— Это я — Эдичка!
…А в Подмосковье ловятся лещи…
Борис Николаевич Ёлкин и Татьяна уже несколько недель были озабочены одной мыслью: как перевезти пылившиеся под кроватью ящики с шампанским в деревеньку к «Безмозглому нашему Гению», как величал его Борис Николаевич. Обстоятельство осложнялось тем, что во-первых, не дай Бог привести к SОНЬКЕ «хвост» в лице агентирующего телохранителя, а во-вторых, уже две недели у Геньки не отвечал телефон. Уж не случилось ли с ним что? Жив ли? Это были вопросы жизни и смерти, без преувеличения, всего Отечества.
Решили проведать его лично, заодно забросив «топливо». Чтобы избавиться от «хвоста», был совершён следующий манёвр.
Татьяна в машине, уже загруженной коробками, поджидала отца за углом ближайшего магазина. Через некоторое время Борис Николаевич с Софоклом вышли из дома, неся на плечах удочки, якобы направляясь на рыбалку. Путь их пролегал по уже известному маршруту, и агент не слишком-то бдил, выдерживая свои положенные восемь шагов. И совсем напрасно. Потому что Борис Николаевич, завернув за угол, где находился вход в магазин и поджидающая его дочь, быстро сел в машину, а Софка, как ему было велено, встал у входа в магазин, будто ожидая зашедшего туда Ёлкина. Агент, вылетев из-за угла (ох уж эти углы — бич для соглядатаев!), увидав у входа беспечно стоящего Софокла с двумя удочками, успокоился и тоже остановился. На поспешно отъехавшие «жигули» он внимания не обратил. И опять напрасно, потому что в них-то и сидел его «объект», обнимая драгоценные коробки.
Когда «жигули» с гостями подкатили к избушке Арины Родионовны, тревога и подозрения Бориса Николаевича и Татьяны возросли: окна избы были плотно задёрнуты шторами, хотя на дворе стоял солнечный день, а из печной трубы вовсю валил густой дым, несмотря на установившуюся тёплую осень. Правда, очень скоро чувство тревоги осталось у одной Татьяны, потому что Борис Николаевич, быстро сообразив в чём дело, расплылся в блаженной предвкушающей улыбке.
Татьяна, заметив счастливую физиономию отца, вопросительно на него посмотрела.
— Танюха-а… — не переставая широко улыбаться, Борис Николаевич демонстративно почесал пятернёй нос.
— Ах, вот в чём дело, — догадалась и Татьяна. — Я смотрю, наш Гений время зря не теряет и использует свою SОНЬКУ по прямому её назначению.
— Придётся ему взять нас в долю, — сказал Борис Николаевич, решительно направляясь к калитке.
Беспокойство снова охватило Татьяну, но теперь по другому поводу.
Борис Николаевич, не обращая внимания на лениво залаявшего пса, поднялся на крыльцо и забарабанил в дверь.
— ОБэХээСэС! — заорал он, колотя кулаком по ветхим доскам. — Открывайте немедленно, понимаешь!
Дверь приоткрылась, и показалась чумная голова Геньки.
— Нет счас никакого ОБэХээСэСа, — осоловело сказала голова. — Чего орёшь-то? Кто там?
— Кого там ещё чёрт не вовремя принёс? — послышался из избы старушечий голос.
— Гости к вам, принимайте! — снова заорал Борис Николаевич.
Из приоткрытой двери на него пахнуло таким сладким и до боли знакомым духом, что он в великом нетерпении надавил лапищей дверь и бесцеремонно прошёл в избу. Татьяна последовала за ним.
В избе был полумрак от задёрнутых штор и жарко полыхала русская печь. В печи стоял куб литров на сорок, от него выходила длинная трубка-змеевик в бак с холодной водой, а уж из бачка, из трубочки с краником, капала прямиком в большую эмалированную кружку заветная жидкость.
— Эх! — крякнул от удовольствия Ёлкин. — Родимая! Ну-ка, ну-ка, Гений ты наш Безмозглый, плесни первачку, уважь президента! — не дождавшись приглашения, Борис Николаевич уселся за стол.
— Т-товарищ… Борис Николаич! — продрал, наконец, хмельные глаза Генька. — Ну конечно! Просим… это… откушать. Родионовна! Давай ещё два стакана и вилки.
Татьяна внимательно рассматривала сооружение народных промыслов: в действии она его видела впервые.
— Я не буду! — отрезала она.
— Николавна! Обижаете, — таращил в полутьме зенки Генька. — С-собственного п-производства!
— По маленькой, Танюха! — возбуждённо потирал руки Борис Николаевич.
Татьяне пришлось сесть за стол, но от угощения она решила воздерживаться: нужно чтобы хоть кто-то здесь был трезвым.
В избе было так жарко, что Генька расхаживал в майке и трусах, а Арина Родионовна развязала и спустила на плечи платок, превратившись в благообразную румяную старушку.
Генька разлил первак по гранёным стаканам:
— Как девичья слеза, Николаич! А?!
