Георгий Эсаул - Рабочий
Врачиха с серьезным и глубокомысленным видом академика педагогических наук встала из-за стола, граци-озной походкой балерины подплыла; волосы её летели бе-лыми голубями, и не похожа она на врачиху, а так — чисто-сердечная кадровичка или молодая помощница слесаря.
Лицо белое, ухоженное, без следов порока, без тени ночных клубов, но только в уголках губ застыла улыбка молодого специалиста венеролога.
Врачиха запустила тонкие пальцы в волосы Лёхи, шевелила, выискивала вшей — но в ежике волос вше не удержаться, как на корабле в бурю.
Затем девушка провела пальцами по коже Лёхи, при этом ни один мускул на лице её не шевельнулся, словно она гладила доску для гроба.
Лёха подумал, что также врачиха запускает руки в волосы женщин, старух, стариков и нет ей интереса до личности, а интересуют её только вши, будто она жената на клопе.
Если бы она стала женой Лёхи, то он бы не воспри-нимал бы врачиху, как женщину, а относился к ней, как относится шофер-дальнобойщик к попутчице.
Впрочем, Лёха не уверен в своих чувствах, и никогда у него не было жены врачихи, и другой жены, даже кадровички не было.
— Чисто, — врачиха выдохнула, а затем выплеснула новый приказ — так командир полка огорошивает спящих солдат и офицеров: — Спустите трусы, мужчина. — Ника-кого особого выражения глаз, будто в глазницы залили расплавленное серебро.
Лёха трусы не снимал, стоял завороженный, будто ждал последний дилижанс на Лондон.
Наступил момент истины, подошла под ноги, а затем поднялась выше колен черта, за которой — новая жизнь, позор, унижения, и ничего иного, кроме позора и униже-ния в медицинском кабинете.
В седьмом классе Лёха тоже стоял перед выбором: герой, или не герой, но серая личность с проницательным взглядом.
С пацанами пошли на речку, взяли на пятерых три бутылки «Агдам» а, и счастливы в непорочном детстве — так радуются только моряки и виолончелисты.
Погода прекрасная, портвейн гадкий, вонючий, лез обратно из горла, но его пили, потому что других вкусов не знали, и портвейн издевался над личностью, как Европа смеется над Россией.
Тимоха показал наколку: ему старший брат на плече вытатуировал орла с пистолетом в клюве.
Брат Тимохи ходил в тюрьму, знает правила наколки, так что татуировка вызывала жгучую зависть у ребят, а Лёха подумал, что когда вырастет, когда сядет в тюрьму, то обязательно на правом плече наколет танк, а на левом — голую девушку с корзинкой.
Пили «Агдам» за дружбу, за татуировку Тимохи, за всё хорошее, что случится в жизни молодых ребят с доб-рыми словами и светлыми, как у альбиносов, чувствами.
«Агдам» быстро закончился, сельмаг далеко, да и де-нег нет, будто деньги улетели в дальние края, где ананасы и папуасы.
Около речки в поле стоял трактор, настоящий трак-тор из железа, а не из фанеры, как сейчас делают китайцы для нужд Российского сельского хозяйства.
Виталик предложил, но при этом долго думал, пыт-ливо смотрел в глаза товарищей, проверял перед нелегким делом:
«Давайте у трактора сольем горючее и по маленькой выпьем?
Люди пьют денатурат, пьют одеколон, корвалол, а мы — керосин, потому что — белые люди.
Не помрем, а, если худо станет — то два пальца в рот, для очищения организма от вредных веществ».
Пацаны задумались, но «Агдам» помогал, и Лёха с сомнением спросил, как на уроке обществознания:
«Трактор на керосине ходит, как самолет?
Может, в трактор солярку заливают?
В солярке и в керосине свинец, а свинец вредный, от него под глазами круги».
«Свинец, не свинец! Опа дрица, ца-ца! — Тимоха за-смеялся и похлопал Лёху по правой ягодице, будто снимал пыльцу юности. — Мы же по маленькой, а потом — выблю-ем — так плюют верблюды в пустыне.
Если верблюд сожрет гадость, то немедленно её вы-плюнет, пусть даже в харю надсмотрщика.
У них надсмотрщики ходят в красных туфлях с за-гнутыми концами, будто волшебники!
Тьфу на них!» — Тимоха сплюнул под ноги Лёхи — так вышло, не специально.
Авторитетный орел с пистолетом на плече Тимохи завершил дело, и пацаны пошли к трактору, как на осен-ний бал летчиков дальней авиации.
Около машины во всей красе спал сельский механи-затор: классический парень с вихрами и красным носом деда Мороза.
Парень храпел, а на губах его сидели три жирные зе-леные мухи с выразительными фасеточными глазами.
Мухи сказали Лёхе о многом: о близком конце сель-ского механизатора, но вслух Лёха свои догадки не выска-зал, иначе пацаны назвали бы его колдуном, наваляли по первое число, хотя и не сожгли бы на костре, потому что уже не принято сжигать колдунов.
«Во как! — Лёха догадался, потрогал щеку механиза-тора правым кроссовком. Кроссовок старый, грязный, но механизатор не обидится, потому что не узнает. — Напился горючего и дрыхнет в страду деревенскую.
У него бухла полный бензобак, как у беженца мешок полон хлебными корками».
Ребята слили в литровую банку горючего из бензоба-ка: воняло отвратительно, хуже, чем в сортире с хлоркой.
Банку с пойлом пустили по кругу — так индейцы за-пускают трубку Мира в полет.
Сначала по глоточку, на пробу, а очередь Лёхи — по-следний, и он надеялся, тянул время, что когда до него дойдет чаша, то на первом глотнувшем — Витьке уже ска-жется действие горючего из бака трактора.
Пацаны цедили сквозь зубы:
«Нормалёк!»
«Терпимо!»
«Можно жить!»
«Лафа!»
Вот тогда Лёха встал на черту между прошлым и бу-дущим, черту, за которой — адское пламя и хохот из без-дны, где голод, мор, болезни и дурные пороки; но по жела-нию Судьбы пороки, голод и мор обернутся благоденстви-ем здоровьем и богатством.
Никто не знает на шаг вперед, и Лёха не знал: пить горючее или не пить?
Перед глазами промелькнули газеты с сушеными ли-стьями яблони — первые сигары; Алёна в резиновых сапо-гах и короткой юбке; пёс Шарик над неподъемной костью коня.
Лёха сделал шаг — глоток керосина, свободы, равен-ства и братства с товарищами.
Выжили, кроме Виталика, он залпом из жадности до-пил остатки, будто три года не видел жижи.
Детство, веселое детство с денатуратом и керосином.
Сейчас, в медицинском кабинете возмужавший и за-матеревший Лёха задумался: имеет ли смысл испытывать Судьбу ещё раз — перейти черту повторно?
Один раз повезло, но один раз — не педераст, а второй раз?
Если он снимет трусы перед молодой врачихой, то навсегда останется эпизод на коре головного мозга — так отпечаток ступни полицейского остается в жидком бетоне надолго.
Врачиха забудет Лёху, не вспомнит и других, более ярких пациентов: людей не вспомнит, а вшей запомнит навсегда, и найдет во вшах утешение в старости.
Лёха в старости, когда медсестра подаст ему немощ-ному, больному стакан воды вспомнит: и врачиху, и позор со сниманием трусов, оттого, возможно, и покинет жизнь раньше срока.
Раздумья затянулись резиновой лентой.
Врачиха не торопила Лёху, давала ему возможности найти себя в медицинском кабинете.
— Вы справедливо судите и наобум не скидываете трусы, как поступают молодые неопытные слесари, — вра-чиха улыбнулась своему, далекому, выражение её лица — мягкое, домашнее. — Вы думаете о своем, ненавидите Пра-вительство за то, что оно сделало вас слесарем, а не Пре-зидентом или, на худой конец, банкиром с красными штиблетами.
Поверьте, мужчина, в красных штиблетах нет особо-го шика, если к ним не приложится черный «Мерседес».
За мной ухаживал банкир, но не самого высокого ранга, а так — плюшка с миллионами долларов США.
Я честная девушка, поэтому не шла с ним в рестора-ны, не ездила на хату, а проводила время в парке, или на скамейке около метро, где мы обсуждали планы на буду-щее и осуждали людей, которые, как городские свиньи, бросают мусор мимо урны.
В один не прекрасный день банкир сделал мне пред-ложение руки и сердца с довеском денежного содержания наших будущих детей и любовников.
Я думала долго, очень долго, больше рабочего дня, а затем попросила банкира, также как и вас прошу сейчас, чтобы он снял трусы.
Жених по-своему истолковал мою просьбу, потому что на его лице мелькало выражение самолюбие со смета-ной цинизма и сумасшествия.
Повторяю, что я — скромная девушка, поэтому не знала и не знаю, о чем думал жених, когда я попросила его снять трусы, но, кажется, что он не думал о садах Семира-миды.
Я люблю сады Семирамиды, обожаю их, представ-ляю, что я древняя царица Семирамида и отдыхаю в вися-чих садах, загораю почти обнаженная, потому что древний воздух и солнечные лучи омолаживают без того молодую кожу. — Врачиха, вдруг пробежала вокруг Лёхи, сделала ещё два круга, при этом раскраснелась, как шаловливая школьница, глаза её сияли, щеки горели: — Вот так я бы бегала по садам висячим с вишнями и грушами, на кото-рых любуются японцы в кимоно.
