Сью Таунсенд - Адриан Моул: Годы капуччино
Дражайшая Полин,
Должна с прискорбием сообщить вам, что мы с Адрианом разводимся.
Я знаю, что вас это известие не удивит, особенно после нашего последнего визита, когда он заблудился по дороге в Алтон Тауэрс, обвинил во всем меня и разорвал пополам карту.
Мне жаль, что вам и Джорджу (и особенно Уильяму) пришлось присутствовать при этой безобразной сцене.
Дело в том, Полин, что подобных неприятных происшествий было превеликое множество, и я решила прямо сейчас положить конец нашему браку, так будет лучше. Я умираю от тоски, когда думаю о Уильяме. Он спрашивает обо мне? Пожалуйста, пришлите его свежее фото.
Благодарю вас, Полин, что вы заботитесь о Уильяме в отсутствие его родителей. Когда политическая ситуация улучшится, я непременно заберу его к себе.
С любовью к вам и вашей семье,
Жожо.
— Тебе следовало сказать, что разводишься, — заметила мама. — Почему ты не сказал?
Я правдиво ответил:
— Надеялся, что Жожо передумает.
— Удивительно, как ты мог упустить такую прекрасную женщину, как Жожо. Должно быть, ты просто спятил. Второй такой женщины тебе больше не встретить. У нее было все: красота, ум, деньги, талант…
— Она не умела готовить, — перебил я.
— Она превосходно готовила нигерийскую пищу, — возразила самая большая поклонница Жожо.
— Да! — воскликнул я. — Но я же англичанин.
— Так вот, сторонник Малой Англии, — насмешливо сказала мать, которая редко пересекала границу Лестера, — хочешь знать, почему твой брак распался?
Я оглянулся на сад: газон был усеян пластмассовыми прищепками, соскочившими с бельевой веревки.
— И почему же?
— Во-первых, тебя бесила ее ученая степень. Во-вторых, ты пять раз откладывал свою поездку в Нигерию. В-третьих, ты так и не смог примириться с тем, что она на четыре дюйма выше тебя.
Я молча мыл руки.
— В письме есть еще и постскриптум, — добавила мать и с наслаждением зачитала: — «Постскриптум. Видели в „Санди таймс“ рецензию А. А. Гилла на „Чернь“? Я вынуждена прятать газету от семьи».
Значит, даже в Лагосе, в Нигерии, они насмехаются над моими кулинарными талантами! Зачем, о, зачем я позволил Дикару уговорить себя включить в меню сосиски с пюре?!
И почему, о, почему А. А. Гилл и его спутница-блондинка решили прийти именно в тот вечер, когда у нас иссяк запас сосисок ручной вязки, которые я покупаю у мясника на Бруэр-стрит? Мне следовало посмотреть А. А. Гиллу в глаза и признать этот факт, а не посылать в супермаркет за фабричными сосисками.
Снаружи затарахтел дизельный двигатель, затем в дверь настоятельно постучали. Я открыл и обнаружил на пороге красивого блондина с пакетом в руках. Это был Найджел. Мой лучший друг в годы, проведенные в школе имени Нила Армстронга.
— Найджел! — воскликнул я. И добавил: — Ты, что работаешь водителем фургона? Я думал, ты голубой.
Найджел огрызнулся:
— Голубой — это не карьера, Моул, это сексуальная ориентация.
— Но, — забормотал я, — мне казалось, что ты найдешь себя в сфере искусства.
— Поварского, что ли, искусства? — захохотал он.
— Но я думал, ты буддист, — продолжал я, копая могилу еще для одной темы разговора.
Найджел вздохнул:
— Буддистам разрешается водить фургоны.
— Но где твои оранжевые одежды? — спросил я, оглядывая Найджела, с ног до головы затянутого в джинсу.
— Я постиг, что внешние проявления духовности затмевают внутренние.
Я осведомился о его родителях: отец лежит в больнице, где ему должны вставить в голову новую стальную пластину, а мать все еще выпытывает у сына, когда он найдет себе приличную девушку.
— Так ты не сказал родителям, что ты гей?
— Нет, — признался Найджел, глядя на тарахтящий у бордюра фургон. — Послушай, это долгий разговор, почему бы нам как-нибудь не встретиться?
Мы обменялись номерами мобильных телефонов, и Найджел уехал.
По ступеням в сопровождении Уильяма спустилась мама и нетерпеливо разорвала пакет:
— Это мой костюм в честь победы лейбористов. Сегодня вечером я надену его за прилавком.
Между многочисленными слоями оберточной ткани сиротливо ютился темно-синий брючный костюм. Мамино лицо обрюзгло больше обычного.
— Я заказывала красный! — закричала она.
Мама разразилась гневной тирадой, суть которой сводилась к тому, что никак невозможно надеть темно-синее в честь победы Пандоры. Среди прочего она грозилась подать в суд на магазин «Некст» — за нанесение моральной травмы. Я выудил из слоев бумаги заполненный бланк заказа и обнаружил, что в колонке «Цвет» мама указала «темно-синий». Не могло быть сомнений, что она собственноручно поставила отметку. В конце концов мама согласилась, что «Некст» не виноват. Узнай об этом Чарли Давкот, мамин адвокат, он бы начал оплакивать потерянный гонорар. Мама подала в суд на магазин «Туфлемания» за то, что ее туфля на шпильке подвернулась на вершине горе Сноудон, и мама едва не скатилась вниз. Я втайне надеялся, что она проиграет процесс. Если бы мама выиграла, закон еще сильнее стал бы походить на осла. Чарли Давкот явно пользуется положением полоумной женщины, пребывающей в климактерическом периоде, для которой никак не подберут гормональную терапию.
Я предложил маме позвонить в «Некст», чтобы они срочно доставили красный костюм. Но она пренебрежительно отмахнулась:
— Как же, привезут!
Но я все же позвонил Найджелу на мобильник, и он обещал сделать, что сможет, хотя и предупредил, что «все красное» идет на ура и напророчил, что лейбористы одержат оглушительную победу. Я попытался рассказать ему о моем секретном информаторе Фреде Гиптоне, но связь прервалась. Я с раздражением обнаружил, что часть пролитого Уильямом молока просочилась в микрофонные дырочки.
В еще большее раздражение я пришел, когда Уильям отвлекся на Нового Пса и перевернул вторую миску с кукурузными хлопьями, омерзительная смесь из сахара и бурого молока закапала прямо на ширинку моих светло-серых хлопчатобумажных брюк. Я подскочил к раковине, схватил тряпку для мытья посуды и вытерся, но в складках тряпки таилась иная, еще более мерзкая субстанция — вероятно, апельсиновый сок, — и эта субстанция добавилась к пятну от кукурузных хлопьев. Слившись, они трансформировались в огромное пятно, наглядно свидетельствовавшее о застарелом недержании мочи. Я огляделся в поисках стиральной машины, но вспомнил, что она является предметом судебного разбирательства и в данный момент пребывает в лапах производителя. Еще одна работенка для Чарли Давкота.
— Можешь позаимствовать брюки у отца, — посоветовала мама.
Я разразился демоническим хохотом при мысли, что меня увидят в отцовских брюках.
— А где он, кстати?
— Наверху, в постели. У него клиническая депрессия, — без всякого сочувствия сказала мама.
— И чем она вызвана? — спросил я, когда мы поднимались по лестнице (усеянной мириадами игрушечных и смертельно опасных машинок).
На лестничной площадке мама понизила голос.
— Во-первых, он знает, что больше не будет работать, во всяком случае, на нормальной работе. Во-вторых, у него геморрой, и он боится операции. В-третьих, он уже три месяца как импотент.
Из спальни донесся вопль:
— В-четвертых, его достала долбаная жена, которая выбалтывает сексуальные секреты всем встречным — поперечным!
Мама распахнула дверь спальни.
— Адриан — это тебе не встречные-поперечные! — завопила она в сигаретную мглу.
— Зато парень из долбаного видеопроката — он самый и есть! — проревел отец.
Уильям бросился на распростертое тело моего отца и горячо поцеловал его. Отец пробормотал:
— Этот малыш — единственная причина, почему я еще не покончил с собой.
— Что значит «покончил с собой», дедушка? — спросил Уильям, расстегивая пуговицы на пижаме отца. (Его физическая ловкость иногда воистину поражает.)
Я быстро вмешался — очень в духе моих родителей прочесть лекцию о суициде ребенку, не достигшему трехлетнего возраста.
— «Покончить с собой» означает… означает… стать лучше, — солгал я. — Кстати, ты не почувствуешь себя лучше, если отдернешь занавески, откроешь окно и впустишь в комнату божий свет и свежий воздух? — спросил я у отца.
— Нет, нет, — захныкал он. Затем, с интонацией Бланш Дюбуа, добавил: — Нет, нет, я не люблю свет.
Я окинул взглядом комнату и понял, что маминого хаоса из книг, журналов, косметики и кремов в спальне больше нет. Помимо папиного пузырька с транквилизаторами комната была лишена какой-либо индивидуальности. Мои родители явно спали порознь.
— А вылезти из постели и поехать со мной на избирательный участок ты не желаешь? — любезно осведомился я.
Отец застонал и уткнулся лицом в стену. В среду 2 апреля 1997 года я заметил на его голове лысину размером с пятипенсовую монету, во время нашей последней встречи лысина была размером с диабетическое печенье («Маквитиз»).
