Мартти Ларни - Четвертый позвонок, или Мошенник поневоле
Джерри быстро взглянул на своего собеседника. Действительно, человек скатывается постепенно. Профессор Минвеген на замечал, что и сам он уж скатился. И все же до дна был только один шаг — длинный, скользящий по наклону, — но лишь один шаг. Джерри захотелось обратно, в Бруклин. Он принял молчаливое решение: «Если не сумею завтра же найти работу, вернусь к жене…»
На лестнице послышались шаги, дверь медленно отворилась, и в комнату вошел господин средних лет, с треугольным лицом и тонкими пальцами пианиста. Он извинился за позднее вторжение и гладко, без запинки заговорил.
— Если не ошибаюсь, вы постоянные жильцы этого дома, господа, не так ли? Мое имя Харрис Клейн. Вы, наверное, знаете меня? Меня хорошо знают все жители Бауэри. Вы также, я полагаю, знаете, в чем дело, не правда ли, господа?
— К сожалению, мы не знаем, — ответил Бобо. — Если вы рассчитываете найти здесь ночлег, то ошибаетесь…
— О нет, сэр, дело совсем не в этом. У меня есть собственное жилище. Но я нуждаюсь в вашей поддержке, господа, иначе говоря — в ваших голосах.
— Вы говорите безукоризненно правильным языком, — сказал Бобо, — и все-таки я не понимаю, что вы имеете в виду.
Господин подошел поближе, и лицо его засияло откровенностью и великим оптимизмом.
— Прошу прощения, господа! Я был действительно убежден, что вы меня знаете. Вам ведь известно, что все общественные должности у нас выборные и что при выборах имеет место всеобщее голосование? Ведь у нас демократия, не так ли, господа? Если вы слушали радио — простите, у вас, по-видимому, нет даже радио! — или читали газеты, или хотя бы взглянули на большие предвыборные плакаты, вы должны были заметить мое имя, поскольку я являюсь кандидатом. Да, господа. Честь моя безупречна, репутация незапятнанна, и я обещаю делать все, что только в моих силах, чтобы послужить на благо общества. Итак, вы можете без всяких колебаний отдать ваши голоса мне.
— Вы баллотируетесь в конгресс или в сенат? — поинтересовался Бобо.
— На данном этапе пока еще нет, сэр. Возможно, впоследствии.
— На какую же должность вы теперь претендуете?
— О, сэр, неужели вы действительно не знаете, в чем дело? В третьем районе Бауэри открылась вакансия дворника народной школы, и выборы состоятся послезавтра. Я являюсь кандидатом от демократической партии, а репутация моя, господа, действительно без единого пятнышка, как я уже имел честь вам сообщить. Если вы проголосуете за меня, я обещаю поддерживать чистоту на участке вокруг школы и не дам ученикам курить в коридорах. Моим конкурентом является выдвинутый республиканцами Герберт С.Бромли. Мне не хотелось бы отзываться дурно о своих противниках, скажу только, что у мистера Бромли дурная слава, хоть он и бывший профессор университета.
— Профессор Бромли, — медленно повторил Бобо. — Помнится, я слышал это имя и раньше.
— Конечно, вы о нем слышали. Его исключили из государственного метеорологического института полгода назад. Он брал взятки. Большие взятки. А теперь он стремится к общественной деятельности!
— Как же мог метеоролог брать взятки? — спросил, в свою очередь, Джерри.
Мистер Клейн развел руками и сказал:
— Взятки можно брать на любой должности. Это ведь совершенно обычное дело. Но профессор Бромли зашел чересчур далеко. В мае он два раза подряд объявил, что ожидаются страшные ливни, настоящий потоп, и что дождливая погода продержится три недели без перерыва. А что же оказалось? Как раз наоборот! Четыре недели над Нью-Йорком стояла жара, в небе ни облачка, и сушь такая, что городские власти стали ограничивать потребление воды. Неудивительно, что профессора Бромли уволили с работы и приговорили к штрафу.
Бобо покачал головой.
— Мистер Клейн, я все-таки не понимаю, какая связь между жарой в Нью-Йорке и взятками профессора Бромли?
Мистер Клейн сочувственно усмехнулся:
— Дело в том, господа, что склады фирм, производящих зонтики и калоши, были завалены готовыми изделиями. Фирмы обратились к профессору Бромли и попросили его предсказать длительный период дождей. Хотя профессор Бромли отлично знал, что впереди много солнечных дней, он предсказал дожди. Деловые люди воспользовались его прогнозом, и за полдня в Нью-Йорке, были распроданы все без остатка зонты, плащи и калоши. Таким образом, людей обманули, а за этот обман фирмы и компании заплатили профессору Бромли десять тысяч долларов. Вы только подумайте, господа, десять тысяч долларов чистоганом! И теперь этот аморальный ученый добивается места дворника народной школы третьего района Бауэри. Но это ему не удастся! Ни в коем случае. Если все жители Бауэри на выборах отдадут свои голоса мне.
Мистер Клейн сделал маленькую передышку, а затем подвел итог:
— Уважаемые господа! Не пренебрегайте вашим правом голоса. Боритесь за демократию и отдайте голоса мне. И заодно скажите всем друзьям и знакомым, что Харрис Клейн — единственный достойный кандидат на место дворника народной школы третьего района. А вот это, господа, это вам две маленькие листовочки, в которых говорится о моих деловых качествах. Я сам издал эти листовки. Прочтите, проштудируйте, и вам сразу станет ясно, что демократическая партия имеет все шансы на победу. Благодарю вас, господа! Если у вас имеются какие-нибудь вопросы, я готов ответить на них.
Бобо отрицательно покачал головой.
— У нас нет никаких вопросов, мистер Клейн. Или, погодите: какая у вас профессия?
— Раньше или сейчас?
— И то и другое.
— Я был коммивояжером, а в настоящее время я женат.
— Хорошо, мистер Клейн. Желаем вам счастья и успеха.
— Тысячу раз спасибо, господа! Вы можете на меня положиться. Благодарю вас, благодарю…
Мистер Клейн, пятясь, вышел из комнаты и в дверях еще воскликнул:
— Итак, до послезавтра, господа! Пусть ваши голоса решают!
Когда дверь закрылась, Бобо вздохнул с облегчением:
— Счастье, что Змеи не было дома. Ему всегда становится дурно при слове «демократия».
Беспечно заброшенный в сердце Нью-Йорка, Бауэри дремал в объятиях полуночи. По узким улочкам и переулкам бродило несколько веселых Магдалин с очень тяжелой походкой и безрадостными лицами.
Откуда-то издалека послышался стук копыт. Это проехал отряд конной полиции. Ночь шла, прихрамывая и тяжело дыша.
Сон Джерри был беспокоен и прерывист. Он спал возле психолога на расстеленном на полу тюфяке, и в голове его галопом проносились образы бессвязных сновидений. В этой сумятице снов четко выделялся лишь один, центральный образ: лицо Джоан. Все, что было по краям, тонуло в неясном тумане. То и дело он просыпался, вздрагивая и выкрикивая какие-то непонятные слова. Но Бобо спал спокойно. Его душевного равновесия не нарушали путаные шизофренические галлюцинации. Он и в трущобе Бауэри был так же счастлив, как некогда в своей комфортабельной профессорской квартире. Он приспособился к внешней среде и во всем видел относительно светлые и теневые стороны. Если, например, спишь на полу, то не приходится бояться, что упадешь с кровати. Десять месяцев он спал, не раздеваясь и не укрываясь, положив под голову какой-нибудь замусоленный печатный труд, был далек от физического порога раздражительности и вообще, по-видимому, не ощущал никаких неудобств.
Под утро Джерри и Бобо проснулись от громких криков. Писатель и Бродяга прибыли в общее жилище, совершая обычный широкий вираж. Им привалило счастье. Какой-то пьяный господин бросил в протянутую шапку Писателя десятидолларовую бумажку. Бродяга тут же повел своего «слепого» товарища в кабак покупать лестницу на небо. Как люди доброго сердца, они не позабыли и о своих друзьях и принесли домой запечатанную бутылку райской атмосферы.
Джерри не имел ни малейшего желания вставать ни свет ни заря для такой утренней зарядки, но не мог не подчиниться правилам интеллигентного общества. Он выпил и опьянел, а опьянев, позабыл о своем несчастье. Писатель говорил что-то, но так невнятно, словно кто-то наступил или сел ему на язык. Он вновь ощущал свое величие и неограниченное влияние своего таланта. Уступив настойчивым просьбам Бродяги, он достал из кармана кипу мятых; засаленных листков, испещренных каракулями, — плодами его вдохновения.
— Правда, Максуэлл! Прочти нам что-нибудь из своих стихов, — поддержал Бобо.
Дрожащие, давно немытые пальцы Писателя перебирали бумажки, а его кровоточащие глаза отыскивали слова.
— Вот одно маленькое раздумье, которое не подошло для журнала Генри Люса, — сказал Писатель с горечью. — Оно показалось несколько темным…
Все замолкли. Максуэлл Боденхейм, великий певец Бауэри и американский Золя, расправил скомканный листок и стал читать благодарной аудитории одно из последних творений гаснущего таланта:
Горы так малы пред лицом небес.
Горы так огромны в глазах людей.
Горные вершины встречаются На великом поприще равенства.
А река течет медленно-медленно, Бесконечною мутною лентой.
Рвется вдаль река, чтоб очиститься.
Вдаль уносится облако странное — Словно тень человека, что все потерял, Кроме бессмертной мечты…
Голос Писателя задрожал, и вдруг он расплакался навзрыд. Он встал, пошатываясь, скомкал бумагу и швырнул свои стихи в печку.
— Максуэлл! — закричал Бродяга. — Зачем ты сжигаешь стихи?
