Мартти Ларни - Четвертый позвонок, или Мошенник поневоле
Писатель и Бродяга спешно стали исследовать содержимое кулька, но Змея не двинулся с места. Окинув Джерри подозрительным взглядом, он спросил немного насмешливо:
— Ты тоже из тех стипендиатов, что приезжают сюда пялить глаза на небоскребы и восхищаться парадностью актовых залов университетов?
— Джерри прибыл как переселенец, — ответил Бобо.
— И прямо в Бауэри? — засмеялся Змея.
— Не совсем прямо, — проговорил Джерри.
— Ты сносно говоришь по-английски. Где ты учился?
— В школе. И в Англии.
— Неужели ты англичанин?
— Нет, я финн…
— Трам-тарарам! Я знал в Голливуде одну финку: Марион Никсон.
— А я познакомился однажды с финским литератором, — сказал Писатель. — Я его встретил в Новой Англии. В кабаке, разумеется. Имя его было Конрад Лехтимяки. Но поскольку он не знал языка этой страны, то нам пришлось пить.
— Для чего же пить? — спросил Бобо.
— Это было единственное средство, чтобы оказаться на одном уровне. Некоторые имеют привычку жаловаться на несчастную семейную жизнь и пить с горя, другие пьют и без этого. Человек всегда стремится подняться повыше. И если алкоголь предлагает тебе лестницу на небо, почему не воспользоваться ею?
Писатель вопросительно посмотрел на Бобо и прошептал:
— Получил что-нибудь?
— Бобо покачал головой.
— Не везет. Сколько я ни ходил с твоей желтой повязкой на рукаве, люди посылали мне только улыбки. В эту неделю нищих на улице поднимают на смех.
Бобо достал из кармана желтую повязку и отдал ее Писателю. Тот молча сел к столу и тихо начал жевать принесенные Бобо хлеб и копченую селедку, которые психолог достал у одного лавочника после долгих объяснений, оставив в залог свою авторучку. Другие тоже сели» за стол с довольно грустными лицами. Змея, все еще косо поглядывая на нового жильца, спросил:
— Что ты собираешься делать на новой родине?
— Еще не знаю, — смиренно ответил Джерри. — Надо бы найти какую-нибудь работу.
— Джерри по профессии учитель, — заметил Бобо.
— Очень жаль! — воскликнул Бродяга.
Писатель сказал, внимательно вглядываясь в лицо Джерри и оценивая его довольно приличный внешний вид:
— Наша страна испытывает острую нужду в учителях. В настоящий момент требуются сто пятьдесят тысяч новых учителей. Я верю, что у тебя имеются возможности.
Змея выразил свою мысль мимикой и словами:
— Исключительно большие возможности!
Джерри вздрогнул, и его лицо приняло натянутое выражение.
— Пусть тебя не смущают его слова, — сказал Бобо беспечно, похлопав Джерри по плечу. — Он ведь не назывался бы Змеей, если бы язык его не был так ядовит. А сейчас он просто зол, потому что на столе копченая селедка, которую он ненавидит. Пища вызывает у него слишком сильные эмоции. По аналогии чувств отвращение к селедке порождает у него тошнотворное ощущение…
— Ну, начинается очередная лекция! — перебил его Змея. — Немножко эстетики, немножко поэзии и немножко психологии — так и нищета покажется блаженством, и ад — раем.
— Ты прав, Джон, — сказал Бобо. — У горбатого — все горбатое. Но, по счастью, не все люди горбаты. Твоя злоба и горечь исходят от ощущения неполноценности. Ты ненавидишь звуковое кино, которое отняло у тебя хлеб, а теперь ты ненавидишь хлеб, который кто-то другой принес на стол. Ты видишь вокруг себя одну только нищету, и все равно ты испытываешь страстное желание убежать от нее. Твои мысли образуют нападающие и оборонительные механизмы. И все-таки ты мог бы спастись бегством.
— Куда?
— В мир воображения. Каждый человек, страдающий чувством неполноценности, создает себе новый мир, в котором нищета прекрасна и ад становится раем.
— Ты прав, Бобо, — сказал Писатель. — Я всегда был того мнения, что прекрасная иллюзия лучше жестокой действительности. Мечтатели всегда равноправны.
Змея рассмеялся леденящим хохотом.
— Равенство бывает только на кладбище — в стране умерших, или в саду тления, как выражаются поэты. Я прожил пятьдесят шесть лет и никогда еще не видел равенства между живыми. Вздор все это!
Бывший киноактер подкрепил свои слова и мимикой, и жестом. Затем он устремил свой впивающийся взгляд на Джерри, но тот молчал. Психолог продолжал свой процесс рассечения и анализа:
— Слушай, Джон. Мы знаем, что ты зол на все и вся, поскольку звуковое кино прекратило как твое, так и Джона Джильберта хорошо обеспеченное существование. Ты и должен быть злым, ибо по учению о типах ты представляешь собою злонаправленный тип астеника. Мой учитель Юнг сразу же сказал бы, что ты интроверсивный тип, вечно недовольный существующими условиями и всегда готовый к нападению. Если я скажу, что эту неделю каждому американцу следует улыбаться, ты немедленно займешь противоположную позицию и начнешь отзываться презрительно об общественном мнении и о чувстве стадности. Если бы, допустим, завтра умер Бинт Кросби и Америка объявила национальный траур, ты первый наверняка весело засмеялся бы: мол, наконец-то прекратил свое мяуканье голливудский кот!
Бродяга и Писатель прыснули со смеху, а Змея стиснул зубы. Кожа вокруг его глаз стянулась тысячей мелких складочек, и он попытался перейти в контрнаступление:
— Я ни одного дня не занимался психологией. Я боюсь книг, потому что тысячи людей заучились до глупости. Единственная книжка, которая доставляла мне удовольствие, была чековая книжка, но ее я не держал в руках уже одиннадцать лет. Хотя я и не набрался книжной мудрости, осмелюсь, однако, утверждать, что Национальная неделя смеха — это ловкий рекламный трюк торговых палат и коммерческих предприятий нашей страны, придуманный для того, чтобы драть деньги с бедняков да и порастрясти банковские счета богатых. Я не имею ни малейшей причины для смеха. Если же какой-нибудь парень, поющий песенки, отправится на тот свет, не стоит проливать слезы, потому что через минуту на его могиле будут плясать два миллиона таких же парней, поющих песенки. Ты совершенно напрасно стараешься втиснуть меня в рамки какого-то типа. Я всего лишь обыкновенный безработный актер, который пытается найти выход из трудных обстоятельств жизни при помощи пробочника и держится за бутылку мертвой хваткой. Вы все трое — этого нового товарища я еще не знаю — слепы, безнадежно слепы. Вы не видите собственного унижения и живете в лунном сиянии фантазии. Вы глупцы, величайшие в Бауэри глупцы! У вас нет ни капли достоинства!
— Довольно, Джон! — воскликнул Бродяга. — Мы вовсе не хотим с тобою спорить. Ты повсюду видишь только врагов, ненавистных и презренных врагов. А тебе следовало бы знать, что и врагов надо любить, потому что они указывают на твои слабости честнее и вернее, чем друзья.
Бродяга встал из-за стола и многозначительно посмотрел на Писателя.
— Мы с Максуэллом отправляемся в Радио Сити, — сказал он кротко. — Впереди долгая ночь, а у нас нечем настроить наши струны.
Писатель Максуэлл Боденхейм достал из кармана повязку слепого, которую Бродяга тут же надел ему на руку. Затем Писатель закрыл глаза черными очками, взял в руку выкрашенную белой краской палку и вышел, опираясь на руку Бродяги. Когда дверь закрылась. Змея с горечью произнес:
— Можно ли всему этому улыбаться, Бобо? Писатель и бывший профессор-литературовед идут в Радио Сити просить милостыню… Тысяча чертей!
— Не бери ты чертей тысячами, — сказал Бобо спокойно. — С психологической точки зрения в этом нет ничего особенного. Писатель и Бродяга лишь подчиняются известным влечениям. Они думают не столько о смысле и последствиях пьянства, сколько о том минутном удовольствии, которое дает алкоголь в ближайший момент.
— Хорошенькое объяснение пьянства! — воскликнул Змея. — Нет, я вам скажу, ребята, что скорее буду воровать, чем побираться.
— И в один прекрасный день попадешься, — ответил Бобо. — За тобою уже следят.
Змея ничего не ответил. Он не спеша надел свое пальто и старую дырявую шляпу и вышел.
— Я пойду повидать одного знакомого, — сказал он не очень определенно.
— Приятеля выпустили на днях из Синг-Синга…
Джерри и Бобо остались вдвоем. Хиропрактик оглядел комнату и почувствовал, как по спине у него побежали мурашки.
— Джон Фицджеральд — очень тонкий тип, — сказал немного погодя Бобо. — С первого взгляда он производит впечатление сварливого кверулянта, но в глубине души он добрый человек. Внутренняя неуверенность делает его агрессивным.
— Неужели у него нет возможности получить хоть какую-нибудь работу?
— Кто знает, но он хочет работать только по своей специальности. По его мнению, даже эпизодическая роль лучше постоянного куска хлеба. Он не понимает, что цель умственного и физического труда одна и та же: приспособление к внешней среде. Но он не единственный представитель этого типа… В артистической трущобе Гринвич Вилэдж имеются тысячи артистов, жизнь которых основана на таком же противоречии. Один за другим они впоследствии переселяются в Бауэри, где становятся босяками или бродягами-«хобо». Человек опускается постепенно.
