Мартти Ларни - Четвертый позвонок, или Мошенник поневоле
Джерри вздохнул. Ему недостаточно было веры. Ему нужна была уверенность, хоть немного уверенности. Он всегда старался быть верным своим мечтам, но они все же обманывали его. Мистер Минвеген рисовал перед ним увлекательную перспективу бродяжничества и говорил о мечте, воплощенной в действительность.
— Америка во многих отношениях является страной идущих впереди, — говорил психолог. — Нигде в мире вы не найдете так хорошо организованных бродяг, как у нас. Американские «хобо» никогда не бывают бездомными, потому что они всегда находятся в пути. Это не пустая теория, мистер Финн, у меня десятимесячный опыт.
Солнце протягивало к сидящим на скамейке свои лучи. Ночная роса, тончайшим паром поднялась в воздух. Немного погодя жара стала гнетущей. Мистер Минвеген длинными тонкими пальцами психолога пробороздил пышную ниву своих волос и сказал:
— Теперь самое разумное перейти в тень. Кстати, что вы собираетесь делать сегодня?
Джерри беспомощно пожал плечами.
— Ничего не приходит в голову. Вероятно, надо искать какую-нибудь работу.
— В Гарлеме возможности чрезвычайно ограничены. А есть у вас постоянное жилище — я имею в виду ночлег, место, где можно спать, протянув ноги?
— Нет… пока что нет…
— В таком случае я могу вам помочь.
— Вы очень добры, мистер Минвеген.
— Ну, что вы! Хотите, я сверну вам еще сигарету?
— Спасибо, с удовольствием.
— Это неплохой табак. Мне дал его вчера Писатель. Он курит только этот сорт. Извольте лизнуть! Получайте! А вот вам огоньку.
— Премного благодарен. Кто такой Писатель?
— Один мой друг. Вы сегодня же с ним познакомитесь. Пошли?
— Я буду очень рад.
— Кстати, меня зовут Бобо.
— А меня — Джерри.
— О'кэй, Джерри. Ты что-нибудь ел сегодня?
— О да! По дороге сюда я побывал в «Кафе Джо».
— А я еще росинки в рот не брал. Если у тебя нет возражений, заглянем по пути в «Оазис»?
— Отлично, меня это устраивает.
Неторопливыми шагами они пошли вдоль Пятой авеню. У Сто шестнадцатой улицы Бобо повел товарища в какой-то лабиринт черных дворов, из глубины которых доносилось зловоние.
— Это место называют «Оазисом», — заметил Бобо. — Сюда пускают только белых. Владелец дома ненавидит цветных.
В «Оазисе» стояло с десяток железных бочек, в метр высоты каждая, куда жильцы дома сваливали объедки. Бобо и Джерри явились слишком поздно, потому что ранние пташки — бродяги — уже унесли лучшие куски. Какой-то шустрый старичок накладывал в свою большую матерчатую котомку калории, оставленные другими клиентами «Оазиса».
— Хэлло, доброе утро, Дипси! — воскликнул Бобо. — Ты когда приехал в Нью-Йорк?
Оторвавшись от своего занятия, старичок ответил:
— Вчера. Из Бостона ехал бесплатно на машине.
— Этого братишку зовут Джерри, — радостно сказал Бобо. — Он только что прибыл из Европы.
Седобородый Дипси поглядел на Джерри и проговорил:
— Прямо из Европы!.. Ну, скажи пожалуйста! Я родился в Европе. В Милане.
Джерри кивнул головой, бросив беглый взгляд на чрезвычайно потертую одежонку старика, первоначальный цвет которой угадать было невозможно.
— Я слышал, в Европе теперь страшная нищета, — сказал Дипси.
— Да, может быть… После войны все время чего-нибудь не хватает…
— Рассказывают, что там миллионы людей до сих пор умирают от голода.
— Возможно. Мне не приходилось слышать…
— Мрут, мрут — это точно. Я слежу за газетами. Тебе повезло, что ты оттуда выбрался. Хотя и у нас теперь тоже не очень хорошо стало. Вот — из десятки бочек не наберешь порядочного завтрака. Это все оттого, видишь ли, что мы помогаем так много другим странам.
Джерри отвечал с улыбкой:
— Да, конечно. Именно поэтому. Совершенно верно…
Дипси вытащил из бочки пожелтевший листок сельдерея, сунул его в котомку и вздохнул:
— Бедная Европа…
Затем, поглядев на Бобо, сказал:
— В понедельник беру курс на Чикаго.
— Ты думаешь, там лучше, чем здесь? — спросил Бобо.
— Наверняка. Там-то, конечно, есть возможности.
Дипси завязал свою котомку и уступил Бобо место у бочки.
— Может, еще встретимся, — весело сказал старик и пошел со двора.
Джерри инстинктивно отшатнулся, пытаясь укрыться от целой тучи агрессивно настроенных мух. Когда профессор психологии закончил свой завтрак, они покинули «Оазис» и зашагали в направлении Радио Сити. Постепенно улицы становились чище, а движение — оживленнее. Вдали виднелись вершины величайших в мире небоскребов. У Джерри в ушах еще отдавался черный смех Гарлема. Внезапно грудь его стеснило, и он почувствовал, что скучает о жене. Как-то Джоан теперь сумеет обойтись без него? Кто приготовит ей завтрак и позаботится о ее четвертом позвонке? Кто поцелует ее красивые губки и будет слушать ее милое щебетание? Так или иначе, Джоан была очаровательна. Она могла целыми днями жить без пищи и целыми годами — без мыслей. Если бы она говорила только то, что думает, она почти всегда молчала бы.
Бобо показывал товарищу достопримечательности Пятой авеню. Чем ближе становился деловой центр, тем выше поднималась стоимость жизни. Даже по ярлычкам цен на витринах прохожие видели, что жизнь стоила того, чтобы жить. Национальная неделя смеха подняла цены до уровня небоскребов. Единственное, что еще опускалось, — это плотная пыль.
Джерри казалось, что он поднимается в гору, и у него даже появились симптомы горной болезни. Бобо то и дело хватал его под руку, не давая ему попасть под машину или потеряться в человеческой сутолоке. Артерия большого города пульсировала беспокойно и лихорадочно. Все спешили убежать от спешки. Доллар работал неустанно. А газетчики раскуривали каждый скандал с обоих концов.
Пятая авеню — скользкая дорога осуществленных и разбитых мечтаний, небесная тропа торговли и рекламы, спускающаяся в черный Гарлем.
Автомобили, автомобили, автомобили.
— Куда мы идем? — спросил Джерри товарища, который уже заразился вирусом спешки. — У меня болят ноги. Они, как глаза Греты Гарбо: такие же усталые и влажные.
— Зайдем в какой-нибудь кинотеатр, отдохнем, — предложил Бобо.
— У меня нет денег.
— И у меня тоже.
Они продолжали свой кросс. Огромная шевелюра Бобо развевалась, а заплата на его штанах, трепещущая, точно клапан кузнечного меха, подмигивала Джерри, как веселый огонь маяка.
— Я не выдержу такой скорости, — воскликнул наконец Джерри.
Бобо замедлил шаги и посмотрел на запыхавшегося товарища.
— Скоро мы будем на месте, — спокойно сказал он. — Тут близко: еще каких-нибудь два блошиных скачка.
Бобо остановился у шикарного кинотеатра и вежливым жестом пригласил:
— Входите, пожалуйста.
Дверь автоматически отворилась, и друзья вошли в просторное фойе, где у стен стояли удобные мягкие диваны.
— Отдохнем минуточку здесь и пойдем дальше, — беспечно сказал Бобо, бросаясь на диван.
Джерри последовал его примеру и закрыл на мгновение глаза. Ему показалось, что он куда-то проваливается, но тут Бобо толкнул его легонько в бок и весело сказал:
— Ну-ка, лизни!
По лицу Джерри расползлась блаженная улыбка. Он лизнул склейку самокрутки и радостно воскликнул:
— Какой аромат!
14. ДЖЕРРИ ПОПАДАЕТ В ИНТЕЛЛИГЕНТНОЕ ОБЩЕСТВО
И ЕМУ ВЫДЕЛЯЮТ СОБСТВЕННУЮ ПОСТЕЛЬ
Несколько лет назад в Хантерском университете был профессор литературоведения Уолтер Эрвин Пекк, большой слабостью которого было писать стихи и помогать бедным писателям. Он опубликовал поэму «Озимандиада», в награду за которую ему достались десять долларов и прозвище «Американский Шелли». Уолтер Эрвин Пекк стремился ввысь, к неземным высотам, но в конце концов незаметно опустился вниз. Рюмка за рюмкой. Университет был источником знаний, у которого жаждущие учились пить. Американский Шелли потерял свою кафедру и пробудился к действительности в Бауэри. Те, кто любил его, дали ему новое прозвище: «Бродяга из Бауэри».
В те времена, когда мир завоевывали короткие юбки и стрижка «под мальчика», Максуэлл Боденхейм занимал господствующее положение в литературной жизни благодаря своим заумным стихам и обличительным романам. Ему присудили большую литературную премию и прозвали американским Золя. Он тоже стремился к неописуемым высотам, а оказался в самом низу. Рюмка за рюмкой. Он пел в сточных канавах на улицах Гринвич Вилэджа о нетленности жизни и просил на водку у милосердных людей, нося на рукаве желтую повязку: «Я слепой». Из артистической трущобы Гринвич Вилэдж он переселился в трущобу Бауэри. Те, кто его любил, дали ему прозвище «Писатель».
Выдающийся характерный актер немого кино Джон Фицджеральд был мастером мимики, у которого малейший трепет мускулов лица говорил больше, чем длинная реплика. В двадцать пятом году ему дали прозвище: «Человек, у которого тысяча лиц». Он стремился ввысь, но нечаянно сорвался вниз. Его Слабый, немного сипловатый голос плохо ложился на пленку. И началось падение. Рюмка за рюмкой. Он вернулся из Голливуда в родной город Нью-Йорк, заблудился в артистических трущобах Гринвич Вилэджа, а отсюда в один прекрасный день переехал в Бауэри, где познакомился с Бродягой и Писателем. Те, кто любил его, дали ему прозвище «Змея».
