Виктор Суворов - Золотой эшелон
— Конечно нет.
— Слышь, Чирвончик, тебе ведь это ничего не стоит. Тебе все равно подыхать. Один грех больше, один меньше, какая разница, а мне репутацию спасать надо.
— Мне б твои заботы.
Тут Салымон Чирву не понял: лучше ведь сдохнуть, чем репутацию свою испоганить. А Чирва-Козырь Салымона понять не может: за обман его Зубров в рядовые разжалует, в штрафной батальон спишет, вот и все. Радовался бы, здоровенный болван. А Салымон успокоиться не может:
— Не хочется мне перед народом брехуном выглядеть. Лучше сдохнуть. Помоги мне, возьми грех на себя, а я к Зуброву сам пойду, за тебя просить буду. Ты Зуброва не знаешь — у него голова не такая, как у нас с тобой, он иногда такое учудить может… Знаешь, ведь он тебя, Чирва, и простить может. Он тебя может даже и наградить: все, мол, перепились, а Чирва-Козырь трезвость сохранял и — бубух тебе лычки новые на погоны.
— Нет, Салымончик. Поешь ты, конечно, красиво, но ради твоей репутации я лишнего греха на себя не возьму. Своя рубаха… сам знаешь.
Загонял Зубров батальон, замучал. Никого утром сам не будил. Гуляет себе вдоль эшелона: вдруг морда какая мятая с головной болью из окна высунется. А тут и Зубров:
— А ну-ка, голубочек, выгляни в окошко. Красавец. Эх, морду-то тебе как перекосило. А тепловоз-то у тебя весь грязью зарос. Да встань, мерзавец, ровно, когда с тобою командир говорит. Морда твоя уголовная. Из-за тебя что в батальоне случилось? Ты ж, гад, вчера всю смуту начал. Не помнишь, мозги орудийным нагаром законопатило? Уж я тебе их почищу. В общем, так. Три часа тебе времени, на весь твой тепловоз, вычистишь, в порядок приведешь, Салымону доложишь. Бойся ему не угодить! Боишься? То-то. Что? Людей надо на регулировку дизелей? Людей дам. Таких же мерзавцев и дам, вроде тебя. Как работу завершишь, найдешь меня и доложишь лучший способ, как я тебя могу покарать за твое вчерашнее. Да фантазию включи. Иди!
— Есть!
— Эй ты, ага, ты. Ко мне! Да строевым. Строевым! Вот так. Что ж ты, братец, ночью-то натворил? Теперь тебя даже Лефортовская тюрьма на исправление не примет. Кашу ты какую заварил. Не ты? А кто? А мои сведения все на тебя указывают. Ладно. Вымоешь котлы на кухне, Тарасычу доложишь, себя в порядок приведешь. Если Салымон на тебе одну пуговицу нечищеную найдет, сам знаешь.
— А, Тарасыч, иди сюда. А что, Тарасыч, у нас завтрак сегодня запаздывает? Что случилось? Голова болит? С чего бы это?
Знает Зубров, что сейчас к каждому индивидуальный подход нужен. Знает, что сейчас каждого немедленно после пробуждения надо брать в ежовы рукавички. И берет каждого. Знает Зубров, что нельзя сейчас дать времени на раздумья и праздные разговоры. И не даст. И уж вдоль эшелона забегали люди, заспешили. Всем машинам — мойка, чистка, технический осмотр. Оружию — полная разборка. Боеприпасы — пересчитать, вычистить, переложить. Вымыть вагоны. Окна выбитые заделать досками и мешками с песком — впереди кто знает, что ждет. Мертвым могилы вырыть надо. Раненых бинтовать. Знай себе Зубров покрикивает. Каждому — срок короткий, каждому — заданье непосильное, каждому приказ: придумать себе кару позатейливей.
Построил Зубров батальон перед закатом. Опять задождило, но блестит батальон, сияет. Только поменьше размером стал. Зубров на ящике патронном сидит. Рядом к телеграфному столбу Чирва-Козырь пристегнут. Салымон с антенной. Суд.
— Подсудимый Чирва-Козырь, приказывал ли вам гражданин Салымон остаться?
— Нет.
— Салымон?
Опустил Салымон глаза. Молчит.
— Так, мне все ясно. Сержант Салымон, вы приказа остаться не дали. Не имеет права офицер наказывать сержанта в присутствии солдат, но я использую чрезвычайные свои полномочия. Сержант Салымон! За потерю управления объявляю вам замечание!
— Есть замечание!
— Самое первое взыскание за всю службу?
— Самое первое, товарищ полковник!
— Вот так, чтоб не расслаблялся впредь. А теперь обратимся к Чирве-Козырю. Так, значит, Салымон не приказывал остаться?
— Не приказывал!!!
И увидел вдруг полковник Зубров наглость в глазах своего беглого водителя и в голосе ее же почувствовал. Но сдержал себя Зубров.
— То, что Салымон не приказывал остаться — это понятно. Но у тебя-то своя голова есть? Воровать золотые монеты ты сумел и без постороннего приказа. Был ты солдат, а стал ты вор… — тут Зубров не договорил, и только услышал команду Салымон, и выполнил ее, рубанув антенной Чирву-Козыря по хребту. И только тогда осознал он зубровскую команду: БЕЙ. Рванулся Чирва-Козырь под ударом вверх по столбу и обвалился вниз к основанию. Подивился в который уж раз Зубров силе Салымонова удара и обратился к батальону:
— Всех вас судить надо, но осудил я только одного: у него преступление с умыслом и подготовлено заранее. А вас, каждого, пусть совесть судит, если у кого она есть. Не сужу вас и потому, что первый виновник — я сам. Я повел вас на великое дело, на великие жертвы. Но меня обманули. Я повел вас страну спасать. Но не спасение родине мы везли, а мыло, да и то украли его еще до того, как мы контейнер получили. Судить меня надо. Требую судить меня. Требую самой страшной себе кары. Но прошу…
Тут Зубров снял с себя шлем, снял портупею с оружием, бросив рядом, сделал шаг вперед и опустился перед батальоном на колени, прямо в грязь:
— Но прошу месяц сроку. Планов своих вам открыть не могу. Прошу верить… Если через месяц не искуплю свой и ваш позор, то тогда и судите меня. Салымон любой ваш приговор исполнит.
Опустил Зубров голову непокрытую. Мелкий дождик ее сечет. Молчит батальон. Как-то и неловко. А что сказать-то?
— Верю! — вдруг заорал Аспид из задних рядов.
— Верю! — закричал Сабля. — Встань, командир.
— Верить командиру! — заорал младший сержант Швайко.
— Дать командиру месяц, дать ему два и три. Дать, сколько ему надо, — кричит матерый спецназина Раствор.
— Верим, — подхватил батальон. — Встань, командир.
— Спасибо, братья. — Встал Зубров. Салымон ему шлем подает, грязь рукавом счищает. И решил Салымон, что и батальону надо у командира прощения просить. Не знал Салымон за что, но знал, что надо. Развернулся, воздуха набрал да как рявкнет:
— Батальон! Шлемы — ДОЛОЙ! Слушай — НА КОЛЕНИ!
Глянул Зубров на обнаженные головы, на Салымона, на коленях стоящего, и сказал слова, о смысле которых всю ночь потом спорили в вагонах:
— С этого момента не будет над вами власти выше, чем моя.
Майор Федор Брусникин за свою жизнь видел много всяких телеграмм, радиограмм, шифрограмм. Чем выше становилось его мастерство радиста и шифровальщика, тем выше его поднимали, тем интереснее становилась его работа. А когда поднялся он на уровень правительственной связи, работа его стала совсем интересной. Читаешь газетки, радио слушаешь, смотришь вечерами информационную программу «Время», а поутру на работу идешь, расшифровываешь-зашифровываешь, и выходит, что в жизни настоящей все обстоит не совсем так, как в газетах пишут. Жутко интересно Феде на свете жить. Идет он по улице и знает, что прут ему навстречу миллионы слепых людей, а он, в числе очень немногих, — зрячий. Чудо — не служба. Начал понемногу разбираться, кто есть кто, кто с кем в каких отношениях. Расшифрует-зашифрует телеграмму-другую, и добавляется к его умственной картотеке. Так и горит душа однажды взять и написать книжонку обо всем слышанном. Ему и записывать даже те шифровки не надо: иногда такое попадается, что и хотел бы забыть, да не забудешь до конца жизни. Правда, тут одно обстоятельство ему мешало: для того чтоб книгу о советских неутешительных секретах написать, надо было прежде всего сбежать за рубеж. И не хотелось, и виделось иногда во снах: посылают его за рубеж шифровать правительственные секреты, а он возьми да и сорвись! То-то шуму будет на весь мир. Знал, конечно, Федя Брусникин, что никогда никуда не убежит и книгу не напишет, просто иногда тревожила его мысль такая. А возникала такая идея тем чаще, чем выше по служебным ступеням поднимался, чем большие тайны через его руки проходили. Разрывало Федю Брусникина противоречие: хотелось знать о состоянии дел в стране все больше и больше, а для этого приходилось молчать. Чем больше молчишь, тем больше тебе доверяют. Умеющих молчать в правительственной связи на вес золота ценят и того дороже. Чем больше молчишь, тем больше секретов знаешь, а чем больше знаешь, тем больше кричать хочется с крыши, с телеграфного столба и вообще откуда придется. Молчит Федя, хранит секреты государственные, и слова ему своего сказать не позволено. Вроде и работа не пыльная, но нервная, и участь на собачью смахивает: все понимаешь, а сказать не моги.
Но вот положил перед ним полковник Зубров радиограмму, которую майор Федор Брусникин никак принять не мог и обязан был возражать. Правило есть такое — нецензурные сообщения к передаче не принимаются. А Зубров принес именно такую. Положил ее Федор Брусникин перед собой и прочитал в который раз:
