Владимир Войнович - Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина. Лицо неприкосновенное
Вот почему председатель Голубев сидел сейчас в кабинете и вносил свою лепту в общее большое бумажное дело. Он расчертил лист бумаги на клеточки, в которых против фамилий бригадиров проставлял гектары, центнеры, проценты и трудодни. Потом позвал счетовода Волкова, сидевшего в соседней комнате. Волков быстро на счетах сложил цифры в каждой колонке, и председатель проставил их в графе «итого». Отпустив счетовода, председатель поставил свою четкую подпись, подул на свежеиспеченный документ и отодвинул, чтобы полюбоваться издалека. Цифры выглядели внушительно, и председатель поймал себя на ощущении, что сам этим цифрам частично верит. Сделав дело, встал, чтоб размяться. Потягиваясь, подошел он к окну и застыл с поднятыми руками.
Перед конторой стояла полуторка с крытым верхом. Возле нее толпились перепачканные люди в серых мундирах, а двое поднимались уже на крыльцо. «За мной!» – ахнул мысленно председатель. Как ни готовился он к своей участи, но сейчас появление этих серых людей застало его врасплох. Тем более что он просился на фронт и, кажется, его просьбу собирались удовлетворить. Теперь все кончено. Председатель заметался по кабинету. Что делать? Бежать бессмысленно, да и некуда – вон их шаги слышны в соседней комнате, там, где сидит счетовод. Спрятаться? Смешно. Вдруг взгляд его упал на только что составленную бумагу. Вот она, улика! Сам себе подписал приговор. Что делать? Сжечь? Поздно. Изорвать? Склеют. Выход был только один. Иван Тимофеевич скомкал бумагу и затолкал в рот. Но прожевать не успел.
Дверь отворилась, на пороге появились двое. У первого, щуплого, были кубики на петлицах, у второго, со звероподобным лицом, – треугольнички.
Лейтенант, размазывая грязь, стер рукавом пот с лица и поздоровался. В ответ раздалось неясное мычание.
Решив, что перед ним обычный глухонемой, лейтенант недовольно поморщился, ибо не любил людей, не умеющих отвечать на задаваемые им вопросы.
– Где председатель? – строго спросил он. – Голова! – Руками он изобразил большую голову.
– Муу-у, – промычал председатель и покорно ткнул себя пальцем в грудь.
Лейтенант сперва удивился, он никогда не видел глухонемых председателей (как же он выступает на собраниях?), но подумал, что раз так есть, значит, так надо, и стал объяснять, помогая себе руками:
– Понимаешь, тут есть один человек… дезертир, понимаешь? – Лейтенант как мог изобразил сначала бой («паф-паф»), а затем человека, бегущего с поля боя. – И мы его должны… – Он выхватил из кобуры пистолет и ткнул председателя им в живот: – Руки вверх!
Председатель отвалил нижнюю челюсть, заслюнявленный ком бумаги выпал у него изо рта, а сам он вдруг зашатался и рухнул на пол, ударившись при этом затылком о стену.
Лейтенант растерялся, посмотрел на председателя, потом на бойца, безмолвно застывшего возле дверей.
– Вот черт, – пробормотал он растерянно. – Увидел пистолет и сразу в обморок. Бумагу зачем-то жрет. – Он поднял с пола изжеванную бумагу, брезгливо развернул ее, посмотрел, бросил на стол. Потрогал лежащего носком сапога, потом нагнулся, стал бить его по щекам. – Эй, вставай, слышь, что ли, вставай, нечего тут придуриваться. – Взял руку, пощупал запястье. – Не разберу – есть пульс или нет.
Он расстегнул на председателе френч, рубашку и приложил ухо к груди.
– Свинцов, не топай, – сказал он и прислушался. Сердце если и билось, то так тихо, что его не было слышно.
– Ну что? – спросил с любопытством Свинцов.
– Не разберу. – Лейтенант поднялся с колен, хотел отряхнуть их, но, посмотрев на брюки, понял, что этого делать не надо. – А ну-ка послушай ты, у тебя, может, слух получше.
Свинцов, в свою очередь, стал на колени и приложил ухо к груди. Потом поднял голову и сказал:
– Мыша.
– Кто? – не понял лейтенант.
– Под полом скребется, – объяснил Свинцов. – А может, и крыса. Писк такой грубый, вроде бы не мышиный. У меня в подполе прошлый год завелись, а я попервах не понял, думал мыши и кошку сдуру туда и запусти. Так они на ее там как набросились и хвост объели, еле жива осталась.
– Свинцов, я тебе разве мышей слушать приказывал? Сердце бьется или не бьется?
– А кто его знает, – ответил Свинцов. – Я же не врач и в этом деле без особого понимания. Я думаю так: фортку надо открыть для свежего воздуха. Если живой, значит, очнется, если мертвый – с носа чернеть начнет. А так разве определишь?
– Черт-те чего, – сказал в сердцах лейтенант, – народ какой-то пошел слабонервный. И чего они нас боятся? Мы же кого попало не хватаем, а только по ордеру. Ладно, хрен с ним, пусть лежит. Пойди в соседнюю комнату, приведи однорукого. Только не груби, а то и он загнется, где мы тогда понятого возьмем?
Свинцов открыл дверь в соседнюю комнату и позвал Волкова. Волков робко переступил порог, а когда увидел лежащего под столом председателя, вовсе позеленел и затрясся от страха.
– Вы знаете этого человека? – кивнул лейтенант на неподвижно распластанное тело.
– Незнаком! – прокричал Волков, прикусив с перепугу язык.
– Как незнаком? – удивился лейтенант. – Кто же это?
– Председатель Голубев, – теряясь от нелепости своих ответов, пролепетал Волков. – Но я с ним только по службе, а в смысле личных отношений мы даже не разговаривали.
– Так уж не разговаривали? – недоверчиво посмотрел лейтенант. – Что ж это, вы встречались и ни разу ни одним словом не перемолвились?
– Ни одним… Ей-богу, ни одним. Я, конечно, беспартийный… образование у меня маленькое, я в этих делах ничего не понимаю.
– А мы тебя научим понимать, – с места сказал Свинцов.
– Он мне однажды, правда, сказал, что труды Маркса – Энгельса рабочему человеку понять трудно, тут, мол, нужно иметь специальную политическую подготовку.
– Так, – сказал лейтенант. – И все?
– И все.
Свинцов тяжело шагнул к Волкову и приставил к его носу огромный красный кулак, заляпанный родинками или веснушками.
– Ты у меня брось запираться, а то я тебе нос набок сверну. Тебя лейтенант вежливо спрашивает, так ты, падло, вежливо отвечай.
Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы лейтенант не вспомнил, что пришел сюда вовсе не затем, чтобы допрашивать Волкова. Оборвав грубость Свинцова, он объявил Волкову, что ему в качестве понятого доверяют присутствовать при аресте дезертира Чонкина.
21
Они шли развернутым строем по широкой улице Красного. Их было семь человек. Восьмым был счетовод Волков, он плелся, сильно отстав и испуганно озираясь по сторонам, словно ждал неожиданного нападения сзади.
Завидев их, жители деревни прятались по избам и осторожно выглядывали из-за занавесок, дети переставали плакать и собаки не лаяли из-под ворот.
Тишина стояла, как перед рассветом в тот самый час, когда все, кто ложится поздно, уже легли, а те, кто рано встает, еще не встали.
Люди, смотревшие за ними из-за занавесок, замирали, когда строй приближался к их избам, и облегченно вздыхали, когда он проходил мимо. И снова затаивались в любопытстве и страхе: куда же они? К кому?
Когда же серые люди прошли дом Гладышева, всем стало ясно: идут к Чонкину, больше не к кому – одна только изба перед ними осталась, последняя.
– Стой! Кто идет? – неожиданно для всех раздался голос Чонкина. В предшествующей тишине он показался таким громким, что его услышала вся деревня.
– Свои, – не останавливаясь, буркнул лейтенант и дал знак подчиненным не задерживаться, идти дальше.
– Стой! Стрелять буду! – Чонкин щелкнул затвором.
– Не стреляй, ты арестован! – прокричал лейтенант, на ходу расстегивая кобуру револьвера.
– Стой, стрелять буду! – повторил Чонкин и, взяв оружие на изготовку, дал предупредительный выстрел в воздух.
– Бросай оружие! – Лейтенант быстрым движением выхватил револьвер и, не целясь, выстрелил в направлении Чонкина. Чонкин ловко нырнул под фюзеляж и вылез с другой стороны. Пуля прошила капот двигателя и застряла где-то там внутри.
Чонкин пристроил винтовку на конце фюзеляжа возле киля и осторожно высунул голову. Серые приближались. Теперь они все держали пистолеты в руках, а безоружный счетовод Волков, все удаляясь от лейтенанта и отставая, стремился укрыться за широкой спиной Свинцова. Чонкин, не теряя времени, совместил линию прицела с подбородком лейтенанта и нажал на спусковой крючок. Но в этот момент его кто-то толкнул под локоть, и это спасло лейтенанта. Пуля просвистела над самым его ухом.
– Ложись! – крикнул лейтенант и первым самоотверженно бухнулся в грязь.
Чонкин вздрогнул и обернулся. Испуганный выстрелом кабан Борька отскочил и теперь приближался снова с настороженным дружелюбием.
– Брысь! – Чонкин замахнулся на Борьку прикладом, но тот, поняв этот жест как шутку, набросился на Ивана, и унять его было непросто. А серые, хоть и залегли рядом со своим командиром, могли в каждую минуту подняться и ринуться в наступление.
