Эдуард Дворкин - Кривые деревья
Пригнувши голову, Любовь Яковлевна стремительно бежала прочь.
31
И снова — уже подзабытые! — заохали на ледяном ветру, запричитали, затрясли скорбно обнаженными ветвями черные КРИВЫЕ ДЕРЕВЬЯ, и будто оплакивали они кого-то и были посвящены в страшную тайну, вместить которой не могли разлапистыми суровыми сердцами. И было в том грозное предупреждение, и разливалась неизбывная тоска, и леденила душу полная безысходность…
Преследуемая неотвязными образами и их тяжеловатой навязчивой метафоричностью, Любовь Яковлевна два или три дня не подымалась с постели, предоверив себя заботам верной, хотя и не слишком расторопной Дуняши. Тщательный уход, полный покой, усиленное питание, здоровое природное естество мало-помалу все же избавляли молодую женщину от случившегося с нею расстройства — на третий или четвертый день она почувствовала себя много лучше и, отшвырнув одеяло, принялась наверстывать упущенное время.
Расположившись с тонкою папиросой за письменным, карельской березы, рабочим столом, Любовь Яковлевна притянула к себе изрядно располневшую и приятно тяжелую рукопись. Последние страницы написаны были сочно, емко, зримо, и это не могло не радовать.
«И все же, — подумалось молодой писательнице, — не вставить ли задним числом в текст какой-нибудь добавочной яркой детали… скажем, героиня направляется в полицию, и вдруг — знамение… навстречу из-за угла баба с пустыми ведрами! Или — бредут по Фонтанке бурлаки и тянут баржу с гробами! Или — черный снег с неба!..»
— Как ты считаешь? Нужно это? — неоднократно обращалась Любовь Яковлевна ко второму своему «я», однако вразумительного ответа не получила. Другая Стечкина только стонала и отмахивалась чуть полноватой рукой, так и не оправившись после визита к обер-полицмейстеру. Оставив сию даму пребывать в постели с ледяным пузырем на лбу, Любовь Яковлевна поспешно оделась и вышла из дома.
«Здесь — никаких описаний! — строго-настрого наказала себе молодая авторесса. — Просто „оделась, вышла, приехала“. Что надела, каков выдался день, как смотрели мужчины, был ли выкрашен экипаж, рыгал ли извозчик и чем от него несло — все подробности опустить! Иначе второстепенные детали, как уже бывало, просто съедят главу начисто…»
…Иван Сергеевич, выставив в форточку безукоризненно выбритый подбородок, энергически переговаривался с прохожими и бросал стайке голубей обглоданные бараньи ребрышки. Узрев перед собою Любовь Яковлевну, он с треском выставил рамы и, не давая молодой женщине опомниться, под мышки втянул ее в комнаты.
— Оп!.. Не видел вас целую вечность!.. Как же можно! — Снимая с гостьи пальто, шляпу и все более входя во вкус самого процесса, Тургенев уже расстегивал даме лиф и обцеловывал спелые вишенки сосков. — Полагаю, вы устали с дороги… я отнесу вас в спальню…
Стечкина насилу вывернулась.
— Сейчас не время. — Близившийся к завершению роман занимал все помыслы. Заправив бюст, Любовь Яковлевна выдохнула и заперла плоть на крючки. — Иван Сергеевич — у меня кульминация!
Прислушиваясь к слову, знаменитый писатель пожевал чувственными губами.
— Ну что же, — с сожалением он оправил панталоны, — тогда станем разговаривать. Располагайтесь… сегодня у меня к обеду…
— Никаких подробностей! — предупредила Стечкина. — Ограничимся общими словами — «Они сели и плотно отобедали…»
— Итак, рассказывайте! — покусывая зубочистку, сыто проговорил классик. — Как продвигаются «Деревья»? Пришелся ли ко двору Герасим? Получилось ли присобачить к тексту Муму?.. Знаете, мне по душе самый улыбательный тон романа, ваше умение класть характерные штрихи и странный оборот ваших мыслей…
Прихлебнув последовательно из рюмки и чашки, молодая авторесса принялась пересказывать мэтру некоторые еще не известные ему эпизоды. Иван Сергеевич крутил на животе цепочку брегета, временами опускал тяжелые веки, однако слушал внимательно и, как показалось Любови Яковлевне, с неподдельным интересом.
— Определенно, вы прибавили динамики… сцена у обер-полицмейстера вышла очень живою, — вынес вердикт классик, когда Стечкина кончила. — Отрадно также, что обошлось минимумом слез и почти без сантиментов… Чувствительные излияния ведь — словно солодковый корень: сперва пососешь — как будто недурно, а потом очень скверно станет во рту… — Тургенев опустил затылок на подушки и удобно вытянул ноги. — Интересно, что вы намерены придумать дальше?
— Придумывать я ничего не собираюсь, — пожала плечами молодая писательница. — Опишу то, что произойдет… Реальная жизнь куда богаче любой придумки. — Любовь Яковлевна вытащила папиросу и припала к протянутой Иваном Сергеевичем спичке. — «Какой-нибудь морской рак во сто раз фантастичнее всех рассказов Гофмана!» Это, кажется, ваша мысль?
— А то чья же?! — явственно оживился классик. — У меня много мыслей. Вот, например, такая: «Талант настоящий никогда не служит посторонним целям и в самом себе находит удовлетворение». И еще — «Философия — есть туманная пища германских умов». Или вот: «„Подросток“ Достоевского — кислятина, больничная вонь, никому не нужное бормотание и психологическое ковыряние». А как вам нравится — «Люди со слабой грудью — все ужасные похотники»?.. Вы записывайте. Если нужно — я повторю… Была, помнится, у меня преотличная мысль про природу… что-то там… живые объятия… ну да ладно…
— А «Порядочным людям стыдно говорить хорошо по-немецки»? — с лукавинкой осведомилась эрудированная гостья.
— Как же! — расхохотался великий афорист. — Это я в позапрошлом годе барона Штиглица подкузьмил. «Я, — говорит он мне, — ландскнехт!» — А я ему: «Какой вы ландскнехт, вы — шпрехшталмейстер!»
Хозяин и гостья дружно расхохотались.
— Однако, как водится, мы отвлеклись, — умно блеснул глазами Иван Сергеевич. — Вы ждете совета. — Он взял в ладони ручку прекрасной дамы и поцеловал два раза сряду прохладные, чуть коротковатые пальчики. — Никогда не благоговел перед женщинами — и надо же!.. Давайте выкладывайте!
Настраиваясь на иную тональность, Любовь Яковлевна взяла некоторую паузу. В камине ровным пламенем горели одинаковые сосновые полешки. Воздух был подернут табачным дымом. Сквозь него просматривались заслезившиеся глаза Тургенева. На улице с хрустом разгрызали кости чудовищно разъевшиеся голуби. Об оконное стекло, стеная, билась толстокожая зимняя муха. Молодой писательнице пришла на ум забавная мысль о насекомых, оказавшаяся явно не к месту. Стечкина торопливо записала, рассчитывая использовать ее в самом конце романа. А сейчас она станет говорить о главном.
— Давеча, — трудно начала Любовь Яковлевна, — в полицейской Управе я испытала настоящий ужас… этот дикарь Приимков — кто бы мог предположить?! Кожаные ремни, угрозы… Поверите ли, панталоны пришлось отдать Дуняше… и вовсе не из-за резинки…
— С кем не бывает, — шумно вздохнул Тургенев, — да и кто бы удержался?! Помню, в пятьдесят третьем случилось мне ехать во Францию по подложному паспорту… так на границе, пока документы листали… со мною то же самое…
— Тем более, вы должны понять! — Молодая писательница красиво заломила руки, самим жестом подчеркивая весь драматизм положения. — Они склоняются приписать мне убийство того маньяка… Черказьянова…
— Серпом по яйцам?! — не без удовольствия вспомнил Иван Сергеевич.
— Сего не отрицаю. Действительно, тогда я нанесла негодяю некоторую травму. — Любовь Яковлевна изящно высморкалась в платочек и спрятала его в рукав платья. — Но помилуйте — какой из меня убийца?! Да мне и мухи на стекле не раздавить! А тут — человека! Изощренно! Ножом! Из пистолета! Удавкою! Да разве я способна?!.. Ответьте же!..
— Полнейший абсурд, — примурлыкнув, приблизился Иван Сергеевич. — Мужчину вы можете убить только своей красотой. Этим вот носиком… губками… этой восхитительной шейкой…
Живой классик очевидно не желал принимать ее всерьез. Нервы молодой женщины не выдержали. Порывисто сбросив чувственно ласкавшие ее руки, она залпом выпила из рюмки.
— Это неблагородно!.. Вам бы только тешиться!.. А меня, может быть, завтра… в кандалах… по этапу…
Не допуская припадка, Иван Сергеевич пружинисто выпрыгнул из кресла.
— Простите же меня… действительно, как я мог?! Над вами нависла несомненная опасность! Негодяй Черказьянов убит именно так, как неосторожно описали вы в своем дневнике! Дневник — в полиции! С минуты на минуту вас возьмут под стражу!
— Не думаю. — Молодая писательница опустила затылок на подушки и приспустила красиво подведенные веки. — Захоти Приимков меня арестовать — с чего бы ему отпускать жертву из кабинета?.. Нет, здесь что-то не так. Я увствую, что вовлечена в большую и сложную игру. Может быть, даже политическую…
