Андрей Норкин - Армейские байки. Как я отдавал Священный долг в Советской армии
– Парни, это – крыса! – заорал он. – Это она жрала наше сало!
Я в первый и в последний раз в жизни видел своими глазами, как крыса не смогла вовремя отреагировать на физические действия человека. Хват молнией бросился вперед и сапогом прижал крысу к полу.
– Давай, давай! Что-нибудь дайте мне! – вопил он в приступе какого-то пароксизма. Кто-то перебросил ему ведро, которое Хват нахлобучил на крысу. Дальше начался суд. Я, как человек, в доме которого всегда жили животные, выступал за помилование преступницы. Но куда мне с моим миролюбием было тягаться с фактом дикого, вопиющего преступления – порчи сала, присланного в посылке! Мои друзья хохлы остались непреклонны. Участь крысы была решена большинством голосов.
Где бы ни находился Толик Хват, у него всегда под рукой находился бензин. Я не знаю, за счет чего наш полковой гээсэмщик добивался этого эффекта, но бензин он нашел и в этот раз. Ухитрившись каким-то образом, волоча ведро по земле, вытащить крысу на улицу, Хват нырнул куда-то в клуб и вышел оттуда уже с канистрой и куском фанеры в руках. Фанеру он использовал как крышку, быстро перевернул ведро, а потом плеснул туда бензин. Но крыса просто так сдаваться не собиралась! Мы предусмотрительно отошли подальше, когда вмиг вспыхнувший в ведре факел вдруг вырос в размерах! Пылающая крыса выпрыгнула из ведра и бросилась прямиком на Хвата, как будто знала, кто именно ее казнил. Хотя было уже довольно темно, я отчетливо увидел, как гээсэмщик побледнел. Впечатление, конечно, было жуткое! Все-таки в крысах есть какая-то инфернальная составляющая, и я эту пылающую и нападающую на своего обидчика крысу запомнил надолго!
Десятого июня от нас уехал подполковник Сидоренко. Афганистан, как место продолжения службы, ему уже не грозил, туда уже никого не посылали. Уехал командир куда-то в центральную часть нашей, на тот момент еще необъятной, страны, и в полку теперь оказалось два и.о. – начальника штаба и командира. Временно опять обратились к внутренним резервам, исполнять обязанности назначили подполковника Андреева. Он приступил к делу с завидным рвением и тут же оконфузился.
Был затеян ремонт трибуны, которая стояла на плацу. Вообще-то она почти никогда не использовалась по назначению. Но по особо торжественным случаям с этой трибуны, как с Мавзолея, наши офицеры и приезжие высокие начальники принимали парад личного состава 130-го артиллерийского полка. Почему трибуну решили отремонтировать, никто толком не знал. Круглых дат вроде бы не намечалось, да и выглядела она не столь плачевно, чтобы ее срывать. А трибуну именно срыли. Более того, на ее месте выкопали здоровенную яму под новый фундамент. Однако из-за капризов погоды работы пришлось приостановить. Над Кутаиси на несколько дней зарядили проливные дожди, и яму до краев заполнила вода, моментально ставшая светло-коричневого цвета от перемешавшихся песка и глины. Это и подвело нашего и. о.
На свой первый развод в качестве командира части подполковник Андреев согнал на плац всех, даже офицеры присутствовали почти в полном составе, а не один-два, как обычно. Официальная процедура прошла быстро и без каких бы то ни было накладок. Но когда командир дал команду «Правое плечо вперед, шагом марш!», он сделал несколько шагов назад. Так всегда поступал офицер, проводящий развод: чтобы пропустить проходящую колонну.
Андреев уже поднял руку к козырьку, готовясь отдать честь, и… Правильно! Провалился в этот строительный котлован, предательски притаившийся у него за спиной. Глубина у ямы была небольшой, метра полтора, и жизни подполковника Андреева ничего, конечно, не угрожало. Но дело-то было не в физическом ущербе, а в моральном! Полк, уже начавший свое движение, стал постепенно останавливаться. Строй разваливался и сгибался пополам, потому что никто не мог сдержать хохота. Громче всех, по-моему, смеялись офицеры, хотя некоторые, напротив, стояли в растерянности, не зная, как им на все это реагировать. Подполковник Андреев тем временем выбрался из ямы – на дальний берег – и, держа фуражку в руках, не оглядываясь, направился в штаб, оставляя после себя мокрый, грязный след… В общем, принял командование, что говорить!
Разговоров хватило на неделю, до самого восемнадцатого числа. Восемнадцатое июня 1988 года было одной из самых важных вех моей армейской летописи: на этот день выпадали сто дней до приказа!
Это сочетание слов несло в себе какой-то сакральный смысл. Можно было и не знать самого этого слова – «сакральный», но значение события чувствовалось на подсознательном уровне. Мне даже казалось, что сам приказ об увольнении производил не столь мощное впечатление, как эта дата, приближение которой ожидалось со все возрастающим душевным трепетом. На всех календарях и календариках в полку за пару месяцев до этого момента появлялись кружочки и галочки, отмечавшие очередной закончившийся день, очередной шаг на пути к светлой и так долго недосягаемой цели.
Телепрограмма «Утренняя почта»
Месхидзе и Сахарашвили считали время по «Утренним почтам», едва ли не самым популярным в советское время развлекательным программам Центрального телевидения.
Каждое воскресенье в расположении раздавались их гортанные крики: «Шесть «Утренних почт» осталось! Шесть!»… Три «Утренние почты» осталось! Три!»… Две «Утренние почты» осталось! Две!» Много лет спустя, на одной из церемоний вручения премии телевизионной Академии ТЭФИ, я рассказал эту историю Юрию Николаеву. Юрий Александрович очень удивился. Оказывается, он коллекционировал рассказы, связанные с «Утренней почтой», но мои армейские наблюдения превзошли все его ожидания.
При этом фактическое наступление даты в сто дней до приказа совершенно не означало того, что и служба закончится через три месяца. Потому что по достижении статуса дембеля советский призывник терял возможность логически вести летоисчисление. Никто не знал, когда конкретно ему сообщат, что он может отправляться домой. После «ста дней» оставалось только ждать и надеяться.
Разумеется, такое историческое событие каждый раз отмечалось по высшему разряду. Но, смею предположить, что наши «сто дней» побили все прежние рекорды.
В тот день я с Толиком Ерошенко заступил в городской патруль. Погода с утра не задалась, и всю первую половину дня лил дождь. Поскольку в кино ничего интересного не показывали, сразу после развода патруля в комендатуре мы с Толиком сели в автобус и вернулись в полк. Был еще ранний вечер, до отбоя времени оставалось навалом. Я сразу направился в клуб, где в репетиционной нашел Игоря и пару наших «поклонниц». Они только что принесли нам какие-то гостинцы: колбасу, фрукты и домашнюю выпечку к праздничному «стодневному» столу. А теперь эта троица о чем-то весело трепалась, вспоминая последнюю дискотеку. Я присоединился к компании, и мы проболтали часа полтора, не меньше.
Толик же отправился в штаб, в свою «квартиру». Тимошенко «работал» полковым почтальоном, он забирал корреспонденцию на почте в городке и приносил письма в полк, где сортировал по подразделениям и раздавал адресатам. Толик занимал помещение на третьем этаже под вывеской «Радиорубка». Там стояли проигрыватель, магнитофон, микрофон, в который можно было делать объявление на весь полк, и еще какие-то необходимые для работы маленькой радиостанции устройства. Ну, и, разумеется, остальное пространство обустраивалось под личные нужды. В шкафу можно было хранить форму или, например, «гражданку». На моей памяти никто из офицеров ни разу не проверял эти «вольные земли» типа моего кабинета или радиорубки. Исключение составляла лишь каптерка связистов у «первого поста», но только по причине исключительной вредности начальника связи полка капитана Козлова. Это был единственный офицер, который не имел собственного прозвища. Его фамилия в сочетании с именем (а звали его – Лев!) всем казалась вполне самодостаточной.
В тот день в каптерке Ерошенко в шкафу лежала посылка, присланная нашему общему приятелю Славе Цветкову из города Камышина. Цветков получил известность в полку как «Паук» или «Паучара». Это объяснялось его ростом и длиной конечностей. В посылке красовался огромный вяленый лещ, что представлялось вполне естественным, с учетом географического положения города. Камышин стоял прямо на берегу Волги, вернее, Волгоградского водохранилища, поэтому с рыбой там проблем не возникало, даже в не самые зажиточные времена заката советской эпохи. Кроме леща, разумеется, наличествовала огромная бутылка самогона, и все эти радости были засыпаны подсолнечными семечками. Семечки играли роль съедобного упаковочного материала.
Как выяснилось позднее, в преддверии этого Цветков припас еще и несколько бутылок пива. Пиво в Грузии популярностью не пользовалось, но его можно было купить в магазине. Мы, конечно, всегда делились друг с другом всем, чем можно было поделиться, съестным – в первую очередь. Но к этому времени наш армейский статус уже достиг таких запредельных высот, что не существовало даже намека на какой-либо дефицит. Так что уже позволялось что-то самому себе, без рефлексии по поводу того, как это соотносится с законами солдатской дружбы.
