Пьер Данинос - Записки майора Томпсона
«Любите ли вы свою работу?..»
Признаться откровенно? Иногда по утрам мне даже тошно думать о ней, нет ни малейшего желания повторять день, прожитый накануне. (Впрочем, миллионы людей ведут подобное существование: шесть дней недели с тоской думают о начинающемся дне и затем даже не проживают, а убивают седьмой, наихудший день недели: воскресенье.)[168]
Просыпаясь в будние дни, я с особым раздражением думаю о словечке «мне». До чего же мне оно осточертело. Многое бы я отдал, лишь бы никогда больше не слышать этих приказов Барнажа: «Пересмотрите-ка мне эти тарифы!» Когда Барнаж, вызывая меня в свой кабинет («Позовите мне Бло!»), говорит: «Надо будет это подготовить мне к вечеру!» или: «Какой убыток[169] вы мне планируете на следующий год?» — у меня возникает ощущение — весьма тягостное, — что я уже не принадлежу самому себе и не являюсь частью человечества, но становлюсь полной собственностью господина Барнажа. Фраза: «Напишите мне это к завтрашнему дню без ошибок», — как-то особенно подчеркивает твою полную подчиненность и воскрешает в памяти учительское: «Перепишите мне это начисто!» или унтер-офицерское: «А ну вычистите мне это быстро!» Пожизненная казарма — вероятно, таков удел подавляющего большинства граждан. Это сходство с казармой тем более ощутимо в нашей компании, где, уж не говоря о генерал-директорах, существует, как и в армии, сложнейшая система служебной иерархии от младшего заместителя начальника отделения до начальника крупного подразделения — отдела.
Впрочем, словечко «мне» отнюдь не является исключительной привилегией нашего патрона или начальника отдела. Это слово чрезвычайно заразительно. Оно распространяется, как вирус, по всему нашему учреждению сверху донизу, им больны все, начиная от генерального президент-директора: «Мы топчемся на месте, господа… Вы должны продемонстрировать мне чудеса!..» до экспедитора, который приказывает курьеру:
— Отвези мне этот пакет в Национальный банк… Это очень срочно. Понял? Так что смотри, не вздумай мне шататься по бистро!
В этом ефрейторском «мне» — та же самая жажда власти, что во «мнеканье» начальства. И те и другие пропитались духом компании. Финансовый инспектор Сараль заявляет: «Я только что получил 12 миллионов прибыли», как будто речь идет о его собственных деньгах; я своими ушами слышал, как Жийе, начальник экспедиции, отвечал посетителю:
— Управление недвижимого имущества? Но оно теперь находится не здесь. Как, вы не слышали? Вы, вероятно, знаете огромное здание на бульваре Османа, где раньше помещалось американское отделение НАТО? Так вот, мы купили его за 450 миллионов… И теперь Управление недвижимого имущества находится там!
Жийе выкладывает все это самым непринужденным тоном. Этому человеку приятно произнести: «Мы заплатили за него 450 миллионов». (Он не переводит их в новые франки, чтобы звучало более внушительно.) Каждый тешится чем умеет: можно получить удовольствие, даже заставляя ждать посетителей, единственных или почти единственных свидетелей твоего призрачного могущества.
— Отнеси-ка это мне побыстрее господину Лебрену!..
А как надоели все эти дружеские вечера, где «наша большая семья» прославляет свою нерушимую солидарность, — все эти приемы и банкеты и особенно рождественская елка с полным набором ритуальных фраз:
— С Новым годом, мсье Бло!.. Доброго вам здоровья! Здоровье — прежде всего! А как ваша мелюзга? Все растет? Да…
«Ваша мелюзга», «ваши карапузы», «ваши клопы». Честное слово, по-моему, выискиваются самые мерзкие слова для того, что принято считать самым прекрасным на свете. Особенно меня мутит от слова «клопы». От него так и несет дезинсекталем и карболкой. Если в начале века был обезображен камень, нам в наше время удалось опошлить язык. «Раздавить бутылку»… «махнуть на поезде»… «идти ухо в ухо»… Так стали говорить в стране Паскаля и Вольтера, казалось столь щепетильной в вопросах языка. «Клопы»… подумать только… «клопы». Какой же надо было проделать путь с сотворения мира, чтобы в один прекрасный день окрестить «клопом» столь божественное создание, как дитя. Ничего не скажешь — докатились!
И как не вспомнить военную службу, если к концу рабочего дня в туалете то и дело слышишь мрачное: «Ну вот, еще один день убили!» Когда при мне кто-нибудь произносит: «Моя супруга…», я невольно вспоминаю старшину, в чьих руках так долго была моя судьба и расположения которого я изо всех сил добивался в расчете на лишнюю увольнительную. Узнав, что его жена заболела тяжелой формой гриппа, я дал ему несколько порошков сильнодействующего лекарства.
— Вот увидите, господин старшина, — пообещал я, — через двое суток ваша жена будет совершенно здорова!
Старшина буркнул: «Спасибо». Прошло два, три, шесть дней. Он ничего не сообщал о ее здоровье. Через неделю, набравшись храбрости, я подошел к нему на положенную дистанцию и спросил:
— Ваша жена поправляется, господин старшина?
— Да… да… — проворчал он сквозь зубы. — Но у вас что, язык отсохнет сказать «ваша супруга»?..
Ничего вроде и не изменилось: в некоторых кругах нашего общества не раз хорошенько подумаешь, прежде чем вымолвишь принятое среди культурных людей слово «жена», а то, чего доброго, оно еще кого-нибудь обидит.
* * *Одним словом, иногда по утрам я готов отдать что угодно, лишь бы не повторять вчерашний день, не делать тех же движений, не слышать тех же фраз, не чувствовать тех же запахов и главное, главное — не видеть все те же лица! Проблема лиц всегда терзала меня. Лица отравляют мне жизнь даже во время отпуска. Летом в гостиницах меня больше всего раздражает то, что ежедневно в течение целого месяца я вынужден видеть одни и те же физиономии за одними и теми же столиками в ресторане (нисколько не сомневаюсь в том, что другие испытывают те же чувства, созерцая изо дня в день мою физиономию). Бывают дни, когда мне не хочется даже слышать звук человеческого голоса, не хочется видеть никого из своих соседей. И тогда я замедляю или ускоряю шаг, лишь бы не подниматься с ними вместе в лифте. Наш лифт движется так медленно, что невольно приходится отыскивать какую-то тему для разговора. Погода, отопление, состояние лестничных клеток, квартплата — как это все надоело! И чего ради? Просто что-то подсказывает мне, что следует заговорить с человеком, который поднимается с тобой в кабине. Мало сказать, что я чувствую себя пренеприятно, если я сам молчу, но мне бывает страшно неловко и за соседа, если он не вступает со мной в разговор.
В лифтах, как и в гостиных, я чувствую себя неловко и за себя и за других. К счастью, летом нас спасают разговоры о жаре, зимой на выручку приходят холода и грипп. Когда же погода не дает повода к каким-либо замечаниям, в запасе всегда остается капуста. Наш дом пропах капустой. В семействе Бутаров, на третьем этаже, в квартире налево, уже в течение пятнадцати лет трижды в неделю готовят капусту: ее запах, который по понедельникам, средам и пятницам становится буквально угрожающим, пропитал весь наш дом. Я искренне верю в то, что я возвращался бы домой в гораздо лучшем настроении, если бы в нашем подъезде не разило так капустой. Но прямо с порога в нос ударяет тошнотворный запах, и все мои душевные силы тут же растворяются в зловонных парах Бутаровой капусты. Возможные темы разговора в лифте: нам следовало бы написать жалобу; «они» могли бы поставить дезодораторы; с этим надо бороться; немыслимо приговорить целый дом к пожизненному вдыханию капустных миазмов только потому, что капуста — любимое блюдо одного из жильцов и т. д. и т. п. Это при условии, что вы не угодите в лифт с самим Бутаром, а окажетесь с понимающим вас собеседником (у некоторых жильцов, видимо, отсутствует обоняние, другие начисто лишены слуха, раз их не беспокоят шумы, которые так докучают вам). Однажды у меня хватило мужества сказать Бутару: «У вас, мсье Бутар, по крайней мере есть любимое блюдо — капуста!» Я надеялся окольным путем прийти к полюбовному соглашению. «У каждого свой вкус: кто любит капусту, а кто арбуз…» — ответил он мне и, двусмысленно улыбнувшись, оставил меня в лифте, пропитанном капустными испарениями.
Когда же бывает совсем нечего сказать ни о погоде, ни о доме, ни о капусте, я начинаю позвякивать ключами, что-то насвистывая, пыхчу, делаю что угодно, лишь бы не казаться пассивным, словно иначе мой спутник может подумать, что я затаил что-то против него или что я круглый болван. А ведь подниматься молча было бы куда естественней, но уж так устроен человек: он по-разному ведет себя в лифте в зависимости от того, поднимается он один или с кем-нибудь еще. Так же как по-разному входит он в пустой или в переполненный зал ресторана.
