Пьер Данинос - Записки майора Томпсона
Почтальоны, которым осточертело называться почтальонами, ухитрились перекреститься в письмоносцев. Грузчики, которые были бы оскорблены в своих лучших чувствах, если бы им не дали «на чай», добились того, что оскорбительный термин «чаевые» навсегда исчез из их профессионального словаря. Для эрцгерцогини вопрос чести прослыть за женщину «совсем простую», торговец свиньями лезет из кожи вон, чтобы казаться человеком «утонченным». Стоит только какому-нибудь господину преуспеть в производстве сыра или вина, как он тут же заказывает маститому академику брошюру «Чудодейственные бутыли» или «Дворянские грамоты Рокфора» и, не останавливаясь ни перед какими расходами, издает ее у Дрегера. Когда видишь, как бакалейщик, разъедаемый зудом тщеславия в своем стремлении «облагородиться», изображает корону на своих грузовиках (Поставщик королевского двора, Король бакалейщиков)[170], начинаешь понимать, что колбасное дело может вызывать те же комплексы, что и королевская власть.
В то время как какой-нибудь бакалейщик провозглашает себя королем, король, настоящий король, выступает на соревнованиях по теннису под псевдонимом «господин Г.»; или вдруг становится известно, что путешественник, который останавливался в отеле Санкт-Морица под именем господина Дюпена, не кто иной, как эрцгерцог Рудольф Габсбургский (еще один из способов обратить на себя внимание); можно встретить принцев в рабочем комбинезоне, монархов на велосипеде, королев в джинсах. Все идет в таком духе, что невольно задаешься вопросом, не настало ли время произвести гигантскую перетасовку в мире, поскольку никто не хочет казаться тем, кто он есть на самом деле.
Талантливый журналист из страха, что его похоронят как простого журналиста, будет стараться доказать, что он писатель (пусть даже плохой). Великий романист на склоне лет мечтает, что современники станут называть его нежным именем поэта. Комического актера так и тянет к концу творческого пути доказать, что ему по плечу трагические роли. В то время как актер, завоевавший известность в амплуа злодеев, изо всех сил тщится показать, что он великолепно может сыграть первого любовника. Историк, посвятивший свою жизнь изучению раннего средневековья, счел бы себя кровно обиженным, если бы его близкие не признали, что он одарен удивительным чувством юмора. Генерал, прославившийся в танковой атаке, мечтает о кресле в министерстве культуры. Интеллигентами считаются люди, которые так и умрут, ни разу не сказав: «Я интеллигентный человек». И есть даже французы, которые боятся, как бы за границей их не приняли за французов, заметив группу соотечественников, они восклицают: «Опять эти французы!» и предпочитают разговаривать с чехами, турками, с кем угодно, только не с французами. Да и в самом Париже достаточно сесть за столик в ресторане, и вы тут же услышите, как какой-нибудь француз говорит: «Французы это обожают» или «Французы никогда на это не пойдут», как будто сам он не имеет к ним никакого отношения. Конечно, он не станет отрицать, что он француз, и даже, если бы в этом кто-нибудь усомнился, он бы первый гордо воскликнул: «Уж я-то француз, мсье!» Но это еще не резон валить его в общую кучу со всякими французами, с этими заурядными галлами!
Вот так-то и устроен мир — каждый старается сорвать с себя нацепленный на него ярлык и пришпилить его на спину соседа.
* * *Я же не пытаюсь избавиться от своего ярлыка. Нельзя сказать, чтобы я очень гордился им, но я и не отказываюсь от него. К тому же в Терезе, если внимательно приглядеться, мещанства куда больше, чем во мне.
В течение целого дня я нахожусь во власти математических вычислений и провожу большую часть своей жизни в единоборстве со случайностью, стремясь лишить ее всякого шанса неожиданно подстеречь нас, поэтому вечером дома мне хотелось бы чувствовать себя непринужденно, столкнуться с чем-то неожиданным, очутиться даже в несколько безалаберной обстановке. Такая перемена принесла бы мне лишь приятную разрядку. Но очень скоро я должен был распрощаться с этой надеждой. Тереза одержима манией чистоты и порядка. В нашей квартире все лежит на своих местах. Я оставляю газету на кровати. Возвращаюсь через минуту — газета на журнальном столике в гостиной. Я кладу ключи на круглый столик в передней, хочу их взять — они убраны в ящик. Я едва имею право стряхнуть пепел сигареты в пепельницу, во всяком случае, это всегда получается некстати. Если, не дай бог, пепел упадет на ковер, меня тут же обзовут дикарем и тут же появится пылесос, который вызывает у меня самое яростное отвращение. Мне казалось, что Тереза — исключение. Но однажды из песенки шансонье я узнал, что на свете есть по крайней мере еще одна такая женщина. Не помню даже, где я его слышал, но бедняга жаловался, что испытывал те же адские муки, что и я. Для него это было уже в прошлом. У него тоже была жена, которая включала пылесос из-за каждой пылинки. Если ему случалось посадить крошечное пятнышко на пиджак, она тут же являлась с бутылкой пятновыводителя, с тряпочкой и щеткой. «Встань к свету лицом, не крутись, повернись» и т. д. Он тоже никогда не мог найти газету там, где ее оставил. Но однажды, как поведал нам шансонье, она превзошла сама себя: «Часам к четырем утра у меня разболелась голова, я встал и пошел в ванную принять таблетку аспирина, когда я вернулся, моя постель была застелена!»
* * *«Наиболее характерные недостатки вашей жены…»
Страсть к порядку овладевает Терезой, только когда дело касается нашей квартиры. По-моему, невозможно больше, чем она, путать слова и вносить такую неразбериху в воспоминания. Для доказательства возьмем хотя бы имена собственные.
Я знаю, что женщинам вообще свойственно путать некоторые наименования. Если женщина заводит разговор о Рио-де-Жанейро, можно не сомневаться, что она имеет в виду Буэнос-Айрес. Такова и Тереза. Никто так виртуозно не спутает ацтеков и инков, Олимпию с Альгамброй, Мориака с Моруа, динамо-машину с аккумулятором, Гаваи с Гаити, Римского-Корсакова с Рахманиновым, параллели с меридианами, сталактиты со сталагмитами, Кондэ с Тюренном, Отей с Лоншаном, Верлена с Рембо, Сирию с Ливаном, шотландцев с ирландцами, опал с топазом, Ренуара с Дега, конъюнктуру с адъюнктурой, Бухарест с Будапештом, дольмены с менгирами. Но хватит и этого. Бог с ней! Пусть она говорит инфракт, арэопорт, трамва, нервопатолог. Как-нибудь с грехом пополам разберусь в этом так называемом французском языке.
Но когда ей диктуют по телефону фамилию, одну-единственную и самую обыкновенную фамилию, которую она должна записать, а она умудряется создать вариантов двадцать, причем ни один из них не будет соответствовать настоящей фамилии, это приводит меня в полное недоумение. Допустим, речь идет о господине Делестрене. Мсье Делестрен звонит в мое отсутствие и просит передать, что он звонил, диктуя ей свою фамилию по буквам. По возвращении я нахожу записку, в которой говорится, что я должен позвонить Дельстрину, Делестринту, Дильстрену, но никогда — Делестрену.
Она, конечно, помнит в лицо всех наших знакомых. Единственное, что она забывает, — это их имена. Голова Терезы населена солидным количеством имен и лиц, и, если она вспоминает какое-то лицо, у нее ускользает имя, если она вспоминает имя, то забывает лицо человека, которому оно принадлежит. Ежедневно, вернее, ежевечерне (память Терезы обычно слабеет после 20 часов) моя супруга под предлогом, что я статистик, листает меня, словно телефонную книгу, ей нужно имя, имя человека, с которым мы хорошо знакомы.
— До чего глупо! Ведь я его прекрасно знаю!
Имя вертится у нее в голове, вот-вот сорвется с языка, но она никак не может ухватить его. Необходима моя помощь. За эти двадцать лет я подыскал имена для стольких лиц, что порой мечтаю очутиться на планете, населенной безымянными существами.
— Да, кстати[171],— говорит она мне, — знаешь, кого я встретила сегодня утром?..
— Дессера!
— Ах, Дессера? А я думал, он в Бельгии.
— Ну, конечно, ой, какая я дура, что я говорю!..[172] Ты знаешь… того самого типа, с которым мы были в Шамониксе… Его фамилия тоже начинается на «Д»… Вспомни, пожалуйста…
— Понятия не имею…
— Ох, до чего же ты глуп… Ты его прекрасно знаешь… Мы еще ездили с ним в машине.
— Может быть, Декло?
— Да нет же, нет, вот идиотская история, у меня так и вертится это имя в голове… Ну помоги мне, пожалуйста…
— Ты же видишь, дорогая, я пытаюсь вспомнить, но я просто ума не приложу, о ком ты говоришь…
— Он ума не может приложить! Но ведь это так просто. Тот самый тип, который возил нас в своей машине, когда мы отдыхали в Шамониксе.
— Мне все же кажется, что это был Декло…
— Уж лучше помолчи! Дай мне сосредоточиться. Это не Дессуш, не Дессэ, не Дюшен, не Дютертр… что-то вроде Диктера.
