Пьер Данинос - Записки майора Томпсона
В тот день, вызвав нас к себе, Барнаж начал так:
— Как стало мне известно (одно из его любимых выражений), сотрудники некоторых отделов не отвечают вообще или отвечают с большим опозданием на письма клиентов. С этим пора наконец покончить. — В микрофон: — Жанина!
— Жанина, прошу вас, сейчас я вам продиктую приказ всем начальникам отделений. Вы хорошо меня поняли: «Всем». Копию генеральным директорам.
(Пересылать нам приказ нет никакой необходимости, поскольку мы находимся в его кабинете, но он хочет подчеркнуть свою корректность по отношению к младшим сотрудникам.)
— Как мне стало известно из ряда источников, нет, зачеркните это, хотя, впрочем, лучше оставьте… Как мне стало известно из ряда источников (здесь следует легкое постукивание серебряного карандашика), в некоторых отделах отмечается небрежное отношение к ответам на письма наших клиентов, занятая, или тех, занятая, кто могли бы стать нашими клиентами, двоеточие, отвечают либо недостаточно быстро, запятая, либо недостаточно точно, точка. С новой строки. Я считаю недопустимым подобное пренебрежение своими обязанностями, точка с запятой, даже не будучи злонамеренным, оно наносит значительный ущерб нашей компании, точка. Я требую, запятая, чтобы с сегодняшнего дня ответ на любое письмо отправлялся в течение 48 часов с момента его получения и чтобы всем посетителям, запятая, будь то, подчеркните «будь то», нет, зачеркните «будь то», чтобы не повторять глагола «быть», и чтобы всем посетителям был оказан максимально внимательный прием, точка. Начальники отделений будут нести персональную ответственность за каждое нарушение этих элементарных правил вежливости.
Закончив диктовать, Барнаж повернулся к нам с улыбкой:
— Ну как вы думаете, это звучит достаточно убедительно?
Гогэ тут же поспешил подобострастно воскликнуть:
— Да, все изложено великолепно, мсье Барнаж!
— Ведь приходится твердить прописные истины…
— Что поделаешь!
— А я не слишком резок?
— Нет, это только пойдет им на пользу!
Барнаж, чувствуя себя на седьмом небе, бросает секретарше:
— Напечатайте специальный экземпляр для президент-директора. Ну что ж, вы свободны, господа… Да, Шанина! Пожалуйста, напомните мне, что сегодня вечером я обедаю у Ламорисьера. Какая тоска! Впрочем… Это может оказаться нам полезным. Соедините-ка меня с Лондоном. Мне нужно сказать Уиплеру пару слов до летучки.
Барнаж не в силах был устоять перед искушением сообщить нам, что обедает у министра финансов. Он запросто называл его Ламорисьером, можно было подумать, что они близкие друзья, тогда как на самом деле он впервые отправлялся к нему на обед. Да еще просит секретаршу напомнить ему об этом беспрецедентном событии, словно среди своих многочисленных дел может забыть о нем. Барнажу приятно, если ему лишний раз напомнят о том, что льстит его самолюбию, хоть сам он затвердил это наизусть. На его письменном столе, содержащемся в идеальном порядке, на самом видном месте красуется несколько визитных карточек высокопоставленных лиц: «Посол Великобритании и леди Хэттингтон имеют честь просить Вас присутствовать на приеме по случаю визита Ее Величества Королевы (фрак, ордена)». Если текущий месяц не богат визитными карточками такого рода, на столе сохраняются карточки прошлого месяца.
* * *После этой классической интермедии мы оставляем Барнажа наедине с его секретаршей. Он и тут продолжает диктовать; обычно именно в эти минуты (моя разведывательная служба работает точно) Барнаж, стараясь убедить себя в собственном могуществе, диктует проекты писем, обращенных к гораздо более высокопоставленным лицам, чем он, писем, которые если и дойдут до своих адресатов, то разве что в сильно подслащенном виде. Составленные в форме ультиматума, они дают Барнажу пусть мимолетное, но столь сладостное ощущение всемогущества. Сколько побед одерживает он таким вот способом ежедневно над своей секретаршей, на которую он обрушивает громокипящий огонь своих эпистол (словно она генеральный директор или министр иностранных дел) и которая покорной рукой записывает диктаторские мысли. Одному богу известно! Зато всем нам хорошо известен повелительный тон его приказов, насыщенных причастными и деепричастными оборотами. Он не упускает случая употребить один из этих оборотов и, как всякий, кто слишком часто к ним обращается, теряет чувство меры:
— Твердо решив ни грана не менять, нет, зачеркните, ни на йоту не менять линии своего поведения, запятая, так же как и линии поведения компании, запятая, я хотел бы, запятая, чтобы в будущем было принято к сведению, запятая, что любое давление на наших сотрудников, запятая, откуда бы оно ни исходило, запятая, войдите… Входите же!.. Нет, нет, останьтесь!.. Останьтесь же!.. Будет решительно игнорироваться, точка. Я полагаю, запятая, что в дальнейшем наши отношения смогут развиваться на этой основе, запятая, и только на этой основе, точка, с красной строки. Нужно ли уточнять, запятая, что если в течение ближайшей недели я не получу удовлетворяющего нас ответа, запятая, то буду поставлен перед неприятной, запятая, но неизбежной необходимостью пересмотреть вопрос, тире, и вся ответственность, да-да, именно так — вся ответственность, запятая, ляжет на вашу фирму (заговорщический взгляд в сторону Жанины). Надеюсь, теперь они сделают выводы… Прочитайте мне вслух.
* * *Застряв где-то на полпути между мягкими коврами сильных мира сего и стеклянной клеткой мелких служащих, вдали от цветов, но довольно близко от люминесцентного освещения, я держусь на том среднем уровне, который уготовила мне судьба с самого рождения. Мне часто приходит на ум притча о зажиточном буржуа, который мечтал стать либо очень богатым, либо очень бедным, чтобы он мог поступать так, как было непозволительно в его положении человека среднего достатка… О моей профессии статистика можно сказать то же, что говорят журналисты о своей профессии: с ней не пропадешь, если сумеешь вовремя расстаться. Действительно, существуют два вида статистиков — те, кто остается ими навсегда, и те, кто расстается с этой профессией, так как, видимо, стоит большего. Я принадлежу к первой категории. Меня порой осеняют идеи, идеи, превышающие мое скромное положение, но у меня их тут же кто-нибудь похищает. Чаще всего этот «кто-нибудь» — один из моих начальников — Гаслен, заместитель генерального директора, который то и дело встает между мной и Барнажем. Гаслен — ненасытный пожиратель чужих идей.
Я отнюдь не хочу сказать, что ему в голову не приходят собственные мысли, но своим процветанием он в значительной степени обязан особому умению пережевывать чужие.
Когда я что-нибудь предлагаю Гаслену, мои предложения ему обычно не нравятся. Во всяком случае, в эту минуту. Он находит их малоинтересными, совершенно излишними; кажется, что он вообще пропускает мои слова мимо ушей. Он тут же заговаривает о другом. Можно считать, что моя идея умерла, что с нею навсегда покончено. Но проходит несколько дней, и вот во время совещания Гаслен берет слово: «Я думаю, что было бы неплохо…» (следует понимать: я считаю, было бы прекрасно…) И что же, Гаслен вытаскивает на свет божий облаченную в его собственные одежды мою идею: 808 — новый вариант смешанного страхования жизни, предусматривающий возврат страховых взносов.
Эта манера присваивать чужие мысли, переваривать их в течение недели и потом выдавать за свои собственные настолько укоренилась у Гаслена, что он уже, видимо, не отдает себе в этом отчета. Он искренне верит, что предлагает на обсуждение «свою» идею: он начисто забывает, у кого он ее позаимствовал. Это доказывает, что он приобрел одну из привилегий, свойственных высокопоставленным лицам: бестактность[167].
Мне же ничего не остается, как вернуться к статистике смертных случаев, я топчусь на месте, время от времени делая слабые попытки сбросить с себя иго закона Макхейма и осточертевших мне диаграмм. Сколько на моем веку приходило в нашу компанию молодых энтузиастов, горящих новыми идеями, жаждущих все изменить. Это длилось год, два года… одним словом, время, за которое они менялись сами. Цветущая молодость, скошенная на полях битв всех этих компаний, которые уничтожают сердца борцов и оставляют лишь тела служащих. Когда-то сюда пришел и я, полный пыла и вдохновения. Меня обломали. Теперь без десяти двенадцать, и без четверти шесть я уже поглядываю на часы. Уж я-то знаю, если человек начинает на службе поглядывать на часы, он уподобляется тем супругам, которые, ложась в постель, мечтают лишь о том, чтобы почитать газету.
* * *«Любите ли вы свою работу?..»
Признаться откровенно? Иногда по утрам мне даже тошно думать о ней, нет ни малейшего желания повторять день, прожитый накануне. (Впрочем, миллионы людей ведут подобное существование: шесть дней недели с тоской думают о начинающемся дне и затем даже не проживают, а убивают седьмой, наихудший день недели: воскресенье.)[168]
