Лев Альтмарк - Серые пятна истории
Сидят они там за столиком, пену с пива сдувают и не перестают каждый сам себя расхваливать.
— Есть у меня знакомый, — говорит Пушкин, — Дантесом зовут. Сволочь последняя, но стреляет как бог…
— Знаем такого, — язвит Лермонтов, — по чужим жёнам он стреляет и не промахивается. Вот и твоя Наталья…
— Да ты что?! Она мне изменяет с французиком?
— А вот у меня есть друг Мартынов, — не обращает на него внимания Лермонтов, — мы с ним ещё на Кавказе на злых чеченов охотились…
— Какой сам, такие у тебя и друзья, — продолжает кипятиться Пушкин, — и фамилия у него соответствующая. И сам ты, хоть и клёвый поэт, но похож на мартышку!
— Это я-то мартышка?! А ты — папуас африканский!
Спорили они так, спорили, а потом задумались: для чего они друзей в спор приплели? Ведь друзья-то эти, как выяснялось, никакие не друзья, а наоборот самые что ни на есть отъявленные негодяи и мошенники. Дантес с чужой женой шашни крутит, а про Мартынова и вовсе говорить нечего — фамилии за просто так не даются.
— Я этого мерзавца Дантеса на дуэль вызову, — кричит Пушкин, — на лету его подстрелю, мне это раз плюнуть!
— А я Мартынову на дуэли жужалку отстрелю, — вторит ему Лермонтов, — пускай знает, как с такой фамилией к гениальным поэтам подваливать!
Напились они пива, и каждый отправился своего недруга на дуэль вызывать. А так как пиво обостряет зрение только на стрельбище, но никак не на природе, то читатель сам помнит, что из этого рожна в конце концов вышло. Не надо им было пить пиво, ох, не надо было…
Пушкин и Достоевский
Достоевский был отъявленным картёжником, притом таким, что проигрывался в пух и прах и потом добирался домой нагишом. А добираться приходилось белыми ночами, поэтому он очень стыдился своего непотребного вида и всегда к кому-то заворачивал, чтобы перехватить какую-никакую рубашонку и штаны и потом при случае вернуть. Правда, такого никогда не случалось, потому что он буквально назавтра проигрывал полученную взаймы одежду, а потом врал, мол, его по дороге бандиты ограбили или ещё что-нибудь не менее мрачное и трагическое.
Все об этом уже давно знали, и никто ему ничего в долг не давал. Даже старухи-процентщицы, которых он по этой причине люто ненавидел, но не знал, как отомстить.
Однажды, будучи в полном неглиже, он заглянул на Фонтанку к Пушкину, а тот не спал всю ночь, так как писал очередную главу «Евгения Онегина», впоследствии, после общения с Достоевским, сожженную в камине.
— Слушай, Саша, тошно мне, хоть руки на себя накладывай, — признался Достоевский, — не могу ничего с собой поделать. Проклятые карты обуревают. Я уже столько задолжал, что напиши ещё десяток романов, всё равно долгов не покрою. И ведь Некрасов-издатель — сука порядочная, романы-то с ходу печатает, а гонораров у него не допросишься. Как, скажи, в такой обстановке жить?
— Ты единственный в Питере, кто на мою Наталью глаз не положил, поэтому дам тебе дружеский совет, — залился слезами Пушкин, — завязывай ты с картами, а заодно с этими левыми издателями типа Некрасова. Ведь ты же, Федя, писатель с большой буквы Ф, брось пьянки и карты, а то повесишься в «Англетере», как Серёга Есенин, или застрелишься, как Маяковский. А оно тебе, скажи, надо?
— Не надо, — согласился Достоевский. — Но и без штанов тоже ходить нельзя.
— Я бы тебе отдал свои, — принялся врать Пушкин, — да они у меня последние. Разорился, понимаешь ли, с изданием журнала. Оттого и романы в стихах писать начал, чтобы на новые штаны заработать.
— Значит, не дашь штанов?
— Не дам, — сказал Пушкин и поскорее вытолкал Достоевского за дверь.
Тот постоял немного в холодной парадной и отправился домой не солоно хлебавши. По дороге он печально раздумывал о том, какие всё-таки люди чёрствые и бессердечные, даже если они и великие поэты.
Однако проблему нужно было как-то решать — не оставаться же в памяти потомков бродягой голозадым! И решил Достоевский снова отправиться к старухе-процентщице. Не даст денег в долг, решил он про себя, порешу её нахрен, топором голову снесу.
И вдруг ему стало безумно себя жалко. Нет, не буду её убивать, вздохнув, решил он, лучше напишу про это роман — пускай им всем потом стыдно будет!
Пушкин и Байрон
Однажды встретились Пушкин и Байрон. Хоть Пушкин был и аристократом, но парнем был простым и компанейским, с которым можно запросто выпивать не только за столиком в пивбаре, но даже в тамбуре электрички. Байрон тоже был аристократом, но, в отличие от нашего Александра Сергеевича, важным и надменным, и до простого народа не опускался, но пиво всё равно уважал, как все нормальные англичане. Однако в электричке пить категорически отказывался, ссылаясь на антисанитарные условия и близость неисправного туалета.
Встретились они, значит, и Пушкин говорит:
— Слушай, Жора, я твоих стихов столько на русский язык напереводил, что ты, наверное, столько даже и не написал! Я, конечно, понимаю твою занятость в деле национально-освободительной борьбы греков против турок или наоборот — хрен их там разберёт, но пойми: сколько такое может продолжаться? Я тебя перевожу, можно сказать, почти бесплатно, и тебе ни спасибо в жменю, ни пива в кружку, ни рублик в портмоне. Разве так можно? Хоть бы для порядка портвейнчика какого-нибудь пару флаконов выкатил, так ведь — дуля с маслом…
— Как?! — возмутился Байрон. — Вы, сэр, мои произведения без моего согласия переводите?! И, небось, публикуете миллионными тиражами да наверняка в Интернет сгрузили для всеобщего бесплатного обозрения?! Да вы знаете, что я с вами за это сделаю?! Это же форменное нарушение авторских прав, и у нас за это строго судят!
— Ни хрена себе! — удивился Пушкин и почесал бакенбардину. — Я к нему со всем уважением, а он даже понять не хочет, что переводит его не какой-нибудь фиглин-миглин, а самое что ни на есть солнце русской поэзии! Змею на груди пригрел, анчар ему в дышло! Это ж надо, как я обломался?!. Слушай, Жора, может, всё-таки договоримся, а? Поедем к цыганам, шампанского выпьем, братьев Жемчужных да Машу Распутину послушаем не в записи, а в оригинале?
— Нужна мне твоя Маша! — заупрямился Байрон, — Если я захочу, мне сам сэр Элтон Джон на рояле сбацает не хуже братьев Жемчужных, вот! А за авторские права, то есть за базар всё равно отвечать надо! За такие проступки в нашем аристократическом кругу одними канделябрами по морде не отделаешься!
— Не-е, брат, — рассмеялся Пушкин, — что я вам — резиновый? Меня уже Дантес на дуэли ждёт не дождётся, не могу.
Вдруг он меня… того, тогда я по отношению к тебе обманщиком откажусь. Лучше давай я сам тебе портвешку пузырёк выкачу и — замнём для ясности…
Махнул рукой Байрон и, прихрамывая, убежал на все четыре стороны. Лучше уж отстаивать права греков против турков или наоборот — хрен их разберёт! Там больше ясности. А в России никаких своих прав не отстоять, будь ты хоть трижды лордом и солнцем английской поэзии.
Ко всему прочему, поклялся Байрон, что за такие проделки принципиально не станет переводить стихи Пушкина на английский язык, и слово своё сдержал. Можете сами убедиться — полистайте его собрание сочинений…
Дельвиг и Кюхельбеккер
Пушкинские современники и однокашники по Царскосельскому лицею Дельвиг и Кюхельбекер были неплохими поэтами, но, как ни старались, до своего именитого коллеги дотянуться не могли. Однако под сенью его величия успешно издавали свои книжки и, может, канули бы в лету, как многие из их круга, если бы постоянно не ссылались на авторитет великого Александра Сергеевича.
И ещё им очень не повезло с фамилиями. Будь они, к примеру, Петровым и Сидоровым, им жилось бы куда проще и комфортней. Не смотря на то, что русский язык был для них родным и близким, а немецкий, французский и прочие — выученными и чуждыми, всё равно настоящими русскими поэтами их никто упорно не считал. А некоторые даже подозревали, что они скрывают своё еврейское происхождение. Более того, их стихи почему-то казались искусными переводами с какого-то иностранного.
Впрочем, время, в которое они жили, было, наверное, всё-таки наиболее удачным для них. Живи они раньше, разве дали бы им публиковаться и властвовать над умами читающей публики Жуковский с Державиным? Конечно, нет. Поэтов всегда тьма тьмущая, и все хотят быть властителями, а грамотных в те стародавние времена было совсем не так много, как хотелось. Сегодня грамотного населения чуть больше, но всё равно недостаточно, да и нужна ли нынешнему грамотному населению поэзия — ещё вопрос.
Жили бы Дельвиг с Кюхельбекером во время октябрьской революции, положение их было бы ещё более двусмысленным. Мало того, что фамилии явно дворянские, так ещё и конкуренция неизмеримо острее. Ясен пень, тема крестьян и рабочих была бы им скучна и неинтересна, так ещё и их старомодная стилистика явно выбивалась бы из выпендрёжных изысков, без которых в те времена и поэт вроде бы не считался поэтом.
