Валерий Тихомиров - Легенда о Якутсе, или Незолотой теленок
Изматывающая борьба с происками империализма, неустанная забота о благе трудящихся и профессионально неизбежный алкоголизм отрицательно сказывались на… мужестве суровой партийной элиты. К изумлению жен партийных боссов, Потрошилов сохранял боеспособность и после литра водки, и даже в дни съездов. Внезапно оказалось, что не все мужчины в мире — члены партии. В пьяном угаре Степан Степанович становился сексуально неутомим и политически близорук. В том смысле, что не видел половой разницы между Партией и Комсомолом. А она, очевидно, таки была. Посадили его по горячей просьбе все той же «Мадам Третий Секретарь». Формально — за пьяное хулиганство в особо крупных размерах. Фактически — за измену Партии. С инструкторшей райкома ВЛКСМ.
Степан Степанович попал на Колыму. Оказавшись вдали от спиртного и женщин, он впал в транс. Организм без важнейших составных частей бытия пошел вразнос и к прибытию на зону достиг глубокого шока. Жадобы на несправедливость кары не помогли. Как выяснилось, все окружающие сидели «ни за что». Тогда в поисках утраченного счастья Потрошилов стал пить все.
Как интеллигента в шестом поколении на зоне его приставили к мытью окон штаба. В первую очередь он употребил стеклоочиститель «Секунда». Окна кабинета начальника лагеря в штабном домике остались мутными. А кожа Потрошилова приобрела нежно-фиолетовый оттенок. Невзирая на окрас, он принялся соблазнять бухгалтера зоны, прапорщика Ступину. Та, плюнув на пенсионный возраст, накрасила губы и покорно обнажила впалую грудь. Замполит лагеря, случайно узрев эту порнографию, снял Степана Степановича с …интеллектуальной работы. За «потерю самосознания и человеческого облика».
Следующим этапом карьеры стала столовая. Шеф-повар Мама Люся была родом с Лиговки. Пожалев земляка из далекого Питера, она пристроила его к кухне. В знак огромной, нечеловеческой благодарности Степан Степанович выжрал ведро забродившего компота. И Мама Люся пала жертвой его полового безумства. Почти. Две огромные груди, похожие на астраханские арбузы средней степени спелости, уже легли на колоду для рубки мяса. Уже лучились похотью наивные голубые глаза коварного соблазнителя… И тут компот сказал сексу решительное «Нет!». Глаза Потрошилова выкатились из орбит. Бюст закатился обратно в халат. Вместо работы в столовой половой террорист с жутким поносом очутился в лазарете.
Начальник медчасти зоны носил гордое звание фельдшер. И не менее гордую фамилию Тютько. От нового пациента фельдшер Тютько получил огромное наслаждение. Хлипкий медицинский сарайчик содрогался от потрошиловских извержений две недели. Все это время начмед находился поблизости.
— О, слышь, як гадит! — радостно комментировал он взрывы из лазаретного туалета. — Мабудь, усе порушит, и мене на пенсию уволють…
Как только Потрошилов пришел в себя, он унюхал спирт и медсестру Галину Мефодьевну. Взгляд его недвусмысленно загорелся. И то и другое принадлежало Тютько.
— Тильки для сэбэ! — по-хорошему предупредил фельдшер.
Степан Степанович не поверил. Из лазарета его вышвырнули. Начмед был «з Украйны». Поэтому негуманно пинал интеллигента ногами за покушение на чужую собственность.
После столкновения с медициной Потрошилов окончательно утратил веру в гуманизм. Зато приобрел бутыль с зеленкой. Которую и употребил, не успев отойти нескольких метров от медпункта. За ближайший углом. В барак он ввалился зеленым, икающим и счастливым.
Степан Степанович был назначен «коровой» сразу. Даже мычал он после литра раствора зеленки соответственно. А уж комплекция его просто навевала мысли о говядине. Моченый плотоядно кивнул:
— Берем! Зеленкой пропитался — стерильный, значит. Дольше сохранится.
Находку ознаменовали нанесением татуировок на животы. В фигурных скобках, жутко напоминающих рога, у пахана синела цифра «три». У Гниды появилась единица.
На следующий день Потрошилова отмыли, как смогли. Зеленка въелась в щеки и губы намертво. Потом в него влили два литра браги и объяснили историческую роль интеллигенции в судьбе Моченого. Правда, он сразу все забыл. Но на груди осталась татуировка в виде вымени. А в душе поселилось неясное чувство гордости.
* * *Утро застало побег в затихающей фазе. Тундра лежала впереди, позади и по бокам. Толя в снегоходах брел первым, протаптывая дорогу. Коля вез Потрошилова на санках. Сам Степан Степанович идти не мог ввиду отсутствия равновесия. Даже чувство огромной ответственности за возложенную на него высокую миссию не помогало.
Моченый прищурился на солнце и понюхал ветер. Размытое желтоватое пятно глаза не резало. Ветер, как обычно, пах снегом. Пахан вздохнул. Идти черт знает куда не хотелось. Собственно говоря, ему и в зоне жилось неплохо. Тащиться через всю страну было в лом. Опять-таки, Центробанк и МУР надоели пахану до смерти. Опять-таки, били в МУРе больно.
«А вот не пойду на дело!» — нагло подумал Моченый.
В далекой столице седой полковник вздрогнул. На расписание засад у Центробанка легла клякса.
— Пристрелить его при задержании; что ли? — сентиментально вздохнул старый мент, сделавший карьеру на прошлых арестах рецидивиста.
Моченый сам поразился дурацкой идее, пришедшей в голову. По воровским законам, он даже думать не мог о нарушении традиций. Пахан тряхнул головой и вернулся в тундру. Из глубокого потайного кармана мехового ватника он достал расписание побега. На листке был подробно, по дням расписан маршрут и график. Вместо обеда на второй день намечался привал. Он ткнул Гниду в плечо:
— Давай нору! Будем шхериться.
В ближайшем сугробе они выкопали берлогу и уснули, прижавшись друг к другу.
* * *К вечеру народ в сугробе протрезвел и проснулся. Последним мутные глаза открыл Потрошилов. Вместо вонючих стен барака его окружал снег. Рядом оказались какие-то смутно знакомые лица. Они погано щерились, глядя на Степана Степановича.
«Как голодные…» — почему-то меланхолично подумал он. Длинная ночь с пятницы на понедельник странным образом закончилась на свободе. Каким — оставалось загадкой. Зачем ему такая свобода, тоже было неясно. До вполне законного освобождения, то есть звонка, и так оставалось два дня. За побег могли напаять года три.
В раздумьях Потрошилов снял очки и начал интенсивную протирку. «Надеюсь, мы никого по дороге не… кокнули?» — спросил он себя. «Мы» после очистки оптики от корок льда показались еще страшнее. Моченый приблизил свою гориллоподобную рожу вплотную к отчаянно распахнутым наивным глазам Степана Степановича. Беззащитно интеллигентные мысли читались в них без труда. Факт побега «корове» не нравился. Ей хотелось обратно в зону. До лагеря было еще слишком близко. Да и бегать за полупьяным дурачком по тундре не хотелось. Пахан потрепал Потрошилова по пухлой щеке, зачем-то облизнувшись. В берлоге раздался глухой рык:
— Тебе надо выпить!
Рот Степана Степановича начал приоткрываться в немом ужасе понимания. Оно вот-вот должно было озарить гудящую с похмелья голову. Но не успело. Ловкая лапа Гниды поднесла к его губам край алюминиевой кружки. Глотательный рефлекс у Потрошилова был развит здорово. Послышался короткий всасывающий всхлип в двести граммов, и кружка опустела.
Коварный расчет матерого пахана оказался точен. На свежие дрожжи доза ударила Степана Степановича в лоб. Изнутри. Сильно. Он тихо хрустнул сосулькой, заботливо сунутой ему в зубы добросердечным Коляном. Волна приятного тепла разогнала сумрак берлоги. Стало уютно. Дружная компания приятных попутчиков радостно улыбалась Потрошилову. Он с облегчением выдохнул, отгоняя мимолетные неприятные ощущения, тут же забыв о них. Захотелось простого дружеского общения.
— Человек рожден для водки, как птица для помета! — многозначительно изрек Степан Степанович, развязывая беседу. При этом он, сочно причмокивая, грыз остатки сосульки.
— Слышь, корова пьяная, потухни? — вяло процедил сквозь зубы Колян.
— Я не корова! Я олень! — твердо заявил Степан Степанович и упал.
— Зря ты…— вяло прокомментировал Толя, — гордиться надо. Не каждому, блин, доверят… Все же «корова» самого Моченого!
Пахан пустые базары не уважал. Подавив желание отрезать умнику язык, он буркнул:
— Гнида, побаклань с ним. Я тут разберусь с торпедами. — Он отвернулся.
За спиной прохрипел блатной басок шестерки:
— Ну, очкарик, че там у Фрейда про Ницше?
Пахан извлек из потайного кармана мятый листок расписания.
В графике напротив вечера второго дня стояла отсылка группы сопровождения. И только после этого — ужин. Моченый заторопился.
— Слышь, камикадзе, — пробасил он, — все тундрой не уйдем.
Толя и Коля преданно кивнули. Гулять по снежной целине с санками и рюкзаками им надоело.
— Сделаете круг до леспромхоза. Если запалят, базарьте, что мы, — Моченый кивнул на Гниду и Потрошилова, — гикнулись в тайге. Лады?
