Борис Кудрявцев - Сор из избы
Директор тоже звонил, вынужденный оставить все дела:
— Райисполком? Мне председателя! Петр Ильич, здравствуй, дорогой! Тут такое дело: комсомолята мои расстарались и высвободили агромадную территорию из-под свалки… Отвал видели? Ну так приезжайте, поглядите. Вступайте во владение: можно нарезать участки под сады или огороды, посадить деревья… На ваше усмотрение! Земля отличная. Сковырнули отвал! Да-да, трудно, конечно, поверить, но…
В райисполкоме просили время, чтобы подумать. Думали недолго. Оказалось, все давно решено. Свалка была на землях другого района, туда и следует обращаться.
Директор дрогнувшей рукой набрал номер соседнего райисполкома:
— Иван Данилыч? Выручи. Тут такое дело: комсомолята высвободили, расчистили… вступай во владение, нарезай… высаживай… пользуйся… Иначе беда: снова мусором зарастем!
Просили время подумать. И отказывались от земли. Дескать, принадлежит не нам, а соседям. Негоже их обижать. Чья земля?! Директор тер виски. Заводу она не принадлежала, и он просто не имел права тратить рабочее время и силы на вопросы, связанные с ней. К тому же скопился шлак и прочие отходы. Куда их спровадить?
— Кто этот сумасброд? — спросил директор. — Который с лопатой… на отвале…
— Из кузницы, — подсказали знающие люди, — Галкин!
Фамилия директору ничего не говорила. Насчет отвала спорили давно. Значит, подтолкнули паренька, натравили люди постарше, кто именно — не признаются. Выжидать будут. А Галкина подставили, он «стрелочник», мишень. Галкин, поди, в герои рвется, теленок, инфантильный какой-нибудь.
Директор вздохнул. Молодежь инфантильна, а запросы у ней — ого-о! Не угонишься. А дела… Судить он мог не понаслышке, потому как был дед и нагляделся, наслушался из первых уст, от детей и внуков. Квартира у директора большая, углов много, вполне комфортабельная, с отдельным входом. Дети еще куда ни шло, боятся, уважают, а внуки… Никого не боятся, и готовы постоять за себя. Если дед отстаивает свое, отечественное, то внуки — импортное. Дескать, свое похуже, надо, дед, уметь правде в глаза смотреть: за чем толпа в магазине стоит часами, за импортом! Оттуда и туфли получше, и костюмы. Насчет этого дед возразить не мог, потому что сам с некоторых пор в импорт залез. Туфли чешские, пиджак югославский, плащ польский. После хотел сменить на отечественные, да жена отговорила, дескать, кто узнает? За обшлаг не заглянут.
— Ха-ха, — смеется Машка, старшая из внуков, она в медицинский ходит с головы до ног в «фирме», и все нашлепки и наклейки на виду, чтобы видели. Иначе, говорит, нельзя, засмеют на лекции.
Обидно ей, видите ли, что отечественный швейпром занимается эпигонством, подстраивается под чужое, а своего придумать лень, чтобы лучше. Нету у него заинтересованности.
А у молодежи есть, и интерес, и жажда, и предприимчивость: в плане — найти, достать, вырвать. У Маши «маг» японский, записи итальянские, французский детектив меняет на английский и обратно.
Но оказывается, она тоже устарела. Итальянцы примитив, архаика. Внук Миша на пять лет младше Маши, ест и спит в наушниках, на улице гуляет. В наушниках — рок. И не какой-нибудь, а самый последний, под названием «металл». Мишка от металла балдеет, млеет, дергается. Дед однажды послушал. Песенка под названием «Пустим кровь миру». Грохот вонзился в уши, поволок, затряс, как в экспрессе с пьяным машинистом. Стекла дребезжат, мотор волком воет, тормоза огнем горят, публика визжит и кусается. Экспресс влетел в тоннель и бац! — о встречный. Стекла вдрызг, дождем сыплются, агония, конец света. В общем, «пустили кровь».
Если бы директору сказали, что его внуки росли, не зная горя, он не стал бы возражать. Но они не знали ничего: ни забот, ни труда. И в этом уже был перебор. Общественность била тревогу. Не по адресу Миши или Маши, они не одни, были похуже. Мишка еще мог рассуждать трезво, сняв наушники, дескать, дед сам виноват, не приучил работать. С его-то возможностями. Свел бы на завод, пристроил…
— Скажешь тоже, — возмущалась бабушка, — эксплуатировать детский труд? Да за такое знаешь…
Мишке было тринадцать лет и он считал себя взрослым.
— А что ты можешь? — спрашивал дед. — Научись сначала помогать матери: подмети пол, сходи за хлебом, вымой посуду…
— Скучно, дед! — Мишка напяливал наушники и «отключался».
Если честно, дед его понимал. Но взамен предложить ничего не мог. Вот если бы в деревне… Там проще. Внуки не умели и десятой доли того, что умел он в их годы. В четыре от роду выезжал в поле, на покосе ворошил валки, чтобы сохли, босой по стерне, вспомнишь, до сих пор слезу вышибает от боли. В двенадцать лет был чуть ли не главным работником, а уж в четырнадцать жил самостоятельно, учился и зарабатывал на хлеб. Все так, не он один.
Записи Мишка доставал неизвестно где, через десятые руки, у перекупщиков, за умопомрачительные деньги. Директор ворчал, но раскошеливался, ибо слышал, что подростки из-за денег, случается, идут на воровство. Пусть покупает и слушает дома. Иначе его не увидишь, соберутся где-нибудь и «пустят кровь», ополоумев от рока.
Может, взять Мишку на завод? А прочих Куда… Выделять внука директору не хотелось. Вот если бы на другое предприятие. Но он знал, что ни один директор малолетку не возьмет. Случись чего, никакой суд не оправдает и родители не успокоятся, пока под статью не подведут. Лучше бы им чего попроще: продавать мороженое, газеты.. Ведь продают же, черт возьми, за рубежом их сверстники, и обувь чистят. Можно полы мыть в школе, в подъездах лестницы. За деньги, разумеется…
Интересно, Галкин любит рок? Директор надавил клавишу внутренней связи и приказал секретарю:
— Найдите Галкина в кузнечном цехе и срочно пригласите ко мне.
«Галкин, — морщила лобик секретарша и не могла вспомнить, — Галкин?! Кажется, из комсомола…»
В понедельник в кузнице Галкина не оказалось. На работе не появлялся. Но администрация не видела за ним никакой вины, стояла за него горой, ссылаясь на субботник. И в пику поднявшим панику литейщикам кузнечный цех обязался обходиться впредь без отвала, найдя применение отходам, более достойное и полезное. Комсорг Леша Санников вместе с председателем профкома в один голос заявили, что в этом нужном и важном деле Галкин признанный лидер и достоин уважения, а не увольнения по статье…
— Лидер? — с угрозой переспросил директор и приказал: — Пусть идет сюда и расхлебывает кашу! Мне и без того забот… Короче, разыскать лидера и доставить! Поглядим, чего он стоит.
— Как его доставишь? На руках не понесешь, — сказал Здоровилло. — Спит, поди. Если не помер.
Галкин и в самом деле спал, сутки. Директорская «Волга», пофыркивая отлаженным мотором и качаясь на хорошо смазанных рессорах, въехала во двор. Старушки, сидевшие у подъезда, ревниво примолкли, ожидая: «Кому такая честь?»
Шофер директора, мужчина в годах, но шустрый по-молодому, заранее веселясь чему-то, вбежал на третий этаж, сверился с запиской и позвонил к Галкиным.
— Откройте! С завода…
Мать подглядывала в глазок и не признавала. Незнакомец убедил вежливостью, не закрывал глазок пальцем и не прятался за косяк, давая себя получше разглядеть. А поглядеть было на что: кожаный пиджак, купленный у актера, голубая сорочка и галстук в мелкий горошек, как у члена Союза композиторов, на голове ученая плешь. «Лектор», — определила мать Галкина.
Она впустила «лектора», но тот не признал в Галкине-старшем светилы и лишь небрежно кивнул, «здрасте вам» и нацелился на спящего младшего, без признаков высокой интеллектуальности, даже храпевшего со свистом, в отличие от отца, занятого мыслями.
Шофер присел на кровать и профессионально стал будить Аркашу, похлопывая по щекам и щекоча под мышками, видно, что в его характере являться к людям среди ночи, будить и увозить куда-нибудь в аэропорт, к лайнеру, в командировку. Он был олицетворением дисциплины и долга. Галкин дрыгнул ногой, стараясь спихнуть шофера на пол, и приоткрыл один глаз. Гость улыбнулся, радуясь пробуждению Аркаши.
— Как здоровьице, как спалось, что привиделось? — интересовался он искренне, не деланно, словно толкователь снов. Он помог «начальнику» встать, отвел в ванную и сунул головой под кран, попутно рассказывая, что ждет Галкина лично директор, минуя всякие инстанции, и что надо ловить журавля в небе… Если Галкин удостоился, значит, он — молоток, а не ржавая монтировка.
Галкин стряхнул сонливость. Но выйдя на улицу и ткнувшись в «Волгу» с бархатными сиденьями, он заробел и попытался улизнуть. Шоферу пришлось его ловить и впихивать в машину, как неодушевленный предмет.
— Не поеду! — уперся Галкин и хотел вылезать через окно.
Личный престиж прежде всего. Поэтому Галкин ехал в директорской «Волге» и показывал язык ротозеям, чтобы всякий встречный удостоверился: едет не напыщенный бюрократ, а простой трудяга…
