Герман Дробиз - Вот в чем фокус
Да, не все, что может представить Сергей Иваныч, может представить его жена.
Жизнь
Сергею Иванычу в целом жизнь понятна, но постоянного мнения о ней у него нет. Было время, он думал, что жизнь прожить — не поле перейти. А как выехал в первый раз на картошку, как глянул на отведенную ему борозду, убегающую вдаль, так и засомневался: смотря какое поле...
В день получки, отходя от кассы, первые метров пятнадцать он считает, что однова живем. А на шестнадцатом-семнадцатом всплывает теплый образ жены и приходит ясное понимание того строго научного факта, что жизнь невозможно повернуть назад.
Купит лотерейный билет и какое-то время полагает, что наша жизнь — игра. А потом проверит по таблице розыгрыша и начинает склоняться к тому, что нет в жизни счастья, поскольку без труда не выловишь и рыбку из пруда.
А когда покупает криль для любимого салата, поневоле задумывается: не есть ли жизнь существование белковых тел?
А когда на собрании у себя в конторе при всех покритиковал работу столовой, долго еще считал после этого, что в жизни всегда есть место подвигу.
Пока все логично, не правда ли? Но иногда такое мнение о жизни у Сергея Иваныча полностью противоречит ее фактам. Так однажды, в холодный ветреный мартовский день, в субботу, после традиционной стирки, жена нагрузила Сергея Иваныча тазом с бельем и отправила во двор. Кто развешивал сырое, плохо отжатое белье на сильном ветру, когда оно так и хлещет тебя по мордасам, тот согласится, что ничего хорошего от жизни развешивающий не ждет — как говорится, особых перспектив не видно. Но Сергей Иваныч, покончив с этой малопривлекательной работой и окинув взором веревку с постирушкой, скромный двор в лужах, немногочисленных прохожих, небо в низких тучах; словом, оглядев эту предельно будничную жизнь, вдруг негромко, но убежденно заявил ей, что узнает ее и, более того, принимает. И более того — в подтверждение ударив в опустевший таз — приветствует звоном щита.
Именно этот случай и позволяет мне утверждать, что хоть постоянного мнения о жизни у Сергей Иваныча нет, но в целом она ему понятна.
Когда дитя рождается на белый свет, мир для него, странное дело, предстает перевернутым. Склоненных над ним мамочку и папочку младенец видит, извините, вверх ногами. Непостижимый умом, но строго научный факт. Вскоре, правда, все видимые им объекты и субъекты возвращаются в истинное положение. Но нередко перевернутым — и надолго — остается для дитяти жизнь окружающих его взрослых людей. Авторитет взрослых, особенно родителей, переворачивает для малыша истинное положение их поступков. Глаголет ли в таком случае устами младенца истина? Глаголет, но — неосознанно. По простоте душевной ребенок сообщает вслух такие вещи, которые мы, взрослые, договорились не замечать друг у друга.
Давайте внимательнее слушать своих детей. Мы узнаем много нового — и не только о них самих, но и о себе.
КОГДА ИДЕТ ДОЖДЬ
Лелька хочет гулять. Сама принесла теплую курточку, штаны с лямками, ботинки с колокольчиками.
Приказывает:
— Гуа!
И трясет ботинками. Колокольчики тоненько звенят.
— Гуа!
Но гулять нельзя. На улице хлещет ливень. Грохочут водостоки. В мутных ручьях плывет тополиный пух.
— Гуа!
Ребенок хочет гулять. Надеваю ребенку ботинки с колокольчиками. Может, успокоится на этом?
— Гуа!
Если бы не ливень. Тогда бы мы отправились бродить по городу. Раскинули бы карту, выбрали маршрут.
— Гуа!
Расстилаю на полу карту города.
— Пожалуйста. Гуляй.
Лелька переступает край карты. Одна ее нога оказывается на северном берегу Шарташского озера, другая — на южном.
— Осторожней,— говорю я.— Лужа.
Лелька обходит Шарташ и топчется на окраинах.
— Леля,— говорю я.— Это район новостроек. Люди строили, а ты топчешь.
Лелька шагает в центр.
— Другое дело,— соглашаюсь я.— Эти кварталы все равно под снос.
Лелька делает следующий шаг. Правый ботинок полностью закрывает городской пруд.
— Надо было все-таки завернуть! — сержусь я. Снимаю ботинок, вытряхиваю воду обратно. Лелька балансирует на одной ноге. Чтобы не упасть, оперлась ладошкой.
— Осторожнее, не уколись. Здесь телевизионная башня.
Ботинок на месте. Прогулка продолжается. Два шага — и мы в районе вокзала. Левый ботинок перекрывает все пути железнодорожной магистрали. Поезда с обеих сторон беспомощно тычутся в него и жалобно гудят. Перекрывая гудки, над путями плывет тяжелый звон ботиночного колокольчика.
— Не ходи по путям,— приказываю я.— Это приводит к аварии.
Лелька сворачивает к югу. Она пересекает город по диагонали. Страшно подумать, что там творится в эту минуту. Рушатся дома, кувыркаются троллейбусы, таксомоторы мелкими рыбешками брызжут по укромным переулкам. Огромные подошвы со свистом рассекают городские небеса.
— Лелька,— говорю я.— Ты ведешь себя неправильно. Маленькие девочки ходят по тротуарам, а не по крышам. Они уступают дорогу быстро идущему транспорту. И даже медленно идущему. Они не пинают трамваи и не сковыривают мосты. Маленькие девочки не рушат большие города. Ты гунн. Ты варвар.
Лелька колесит по городу.
— Не устала?
Теперь она обходит город кругами.
— Это тебе не Москва. У нас прямоугольная планировка. Ты хоть исторические места не трогай.
Думает. Потом — прыг! — с Химмаша в центр.
— Поздравляю. Раздавила свой собственный дом. Теперь гуляй сколько хочешь. Все равно возвращаться некуда. А может, тебе в городе тесно? Может, масштаб не тот? Принести глобус?
Где-то у меня был глобус. Еще со школьных времен. Наверное, в чулане. Иду искать. Роюсь. Есть! Материки, океаны — все в пепельно-серебристом слое многолетней пыли. Сдул пыль, крутнул. Горы, пустыни... Есть где погулять маленькой девочке.
— Лелька! Вот тебе глобус! Гуляй.
А она спит. Прямо на карте. Голова лежит на берегу Визовского пруда, а ботинки с колокольчиками упираются в трамплин на Уктусских горах. Сосны на берегу покачиваются в такт ее дыханию. Крепко спит, посапывает. А что удивительного? Кто не уснет после такой прогулки?
ТАПКИ
— Шире рот!.. Рот, а не ухо... Так. Глотай. Глотай! Молодец, прогло... Если еще раз выплюнешь кашу — не получишь молока. Зачем ты кружку переворачиваешь?! Подумаешь, обиделась. Родной отец уже не может тебе замечание сделать. Перестань реветь. И не хватай папину газету — я ведь в твою кашу не лезу. Эх, Лелька! Вот, послушай, агентство печати «Новости» сообщает нам с тобой из Югославии: там девочка трех недель от роду заговорила. Мама ее спрашивает: «Есть хочешь?» А та ей и брякни: «Хочу». Мама, само собой, в обморок, до сих пор откачать не могут... Ты дальше про эту девочку слушай! В три месяца она уже спрашивала, который час и что новенького. Сейчас ей семь месяцев, она ходит на пуантах и песенки поет. Это, я понимаю, человек!.. Теперь возьмем тебя... Шире рот! Рот, а не ухо... Дай-ка я тебе морденцию оближу, пока нас мамка не застукала. Да не ты — мою, а я — твою. Что за манера лизать небритого отца?.. Возьмем, говорю, тебя. Тебе скоро год, а все дуреха дурехой. Зубов две штуки и те, когда ковыляешь, от страха стучат. А словарный фонд? Какая скудость, сплошные междометия. Настоящих слов — смешно сказать! — всего одно. И какое? Не «папа», не «мама», а такая ерунда, что и обнародовать неудобно: «тапки». Какие тапки, почему тапки? Ладно, предположим, отец приходит с работы и первым делом кричит: «Где тапки? Человек пришел домой, отдохнуть мечтает, а тут ползай под диваном, тапки ищи!» Но ведь я это всего раз в сутки говорю. А сколько раз тебе показывают: вот мамочка, вот папочка, вот твой носик, вот наш носик, нет, это глазик, а это ушко, а это пуговка. Но что тебе ни покажи, о чем ни спроси, у тебя на все один ответ.
— Леля, есть хочешь?
— Тапки.
![Светлана Чистякова - Наследники Падших Книга вторая Трудно признать [CИ]](/uploads/posts/books/3156/3156.jpg)