Ярослав Гашек - Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая
— Так значит это вы подложили мне под голову шинель? — обратился патер к Швейку. — Большое вам спасибо.
— Благодарности я не заслужил, — ответил Швейк. — Я поступил так, как должен был поступить каждый солдат, когда видит, что у начальства нет ничего под головой и что оно… того. Каждый солдат должен уважать свое начальство, даже если оно немного и не в себе. У меня с фельдкуратами большой опыт, так как я был в денщиках у фельдкурата Отто Каца. Народ они веселый и сердечный.
На обер-фельдкурата с похмелья нашел припадок демократизма. Он вынул папироску и протянул ее Швейку:
— Кури! Ты, говорят, из-за меня должен явиться к полковнику? — обратился он к капралу. — Ничего, брат, не бойся. Я тебя выручу. Ничего тебе не будет. А тебя, — сказал он Швейку, — я возьму с собой; будешь у меня жить, как у Христа за пазухой.
На него нашел новый припадок великодушия, и он насулил всем всяческих благ: вольноопределяющемуся обещал купить шоколаду, конвойным — ром, капрала обещал перевести в фотографическое отделение при штабе 7-й кавалерийской дивизии и уверял всех, что он их освободит и никогда не оставит. И тут же стал угощать папиросами из своего портсигара не только Швейка, но и остальных, заявив, что разрешает всем арестантам курить, и обещал позаботиться о том, чтобы они были освобождены от наказания и вернулись в строй.
— Не хочу, чтобы вы меня поминали лихом, — сказал он. — Знакомств у меня много, и со мной вы не пропадете. Вообще вы производите на меня впечатление людей порядочных, угодных господу богу. Если вы и согрешили, то за свои грехи расплачиваетесь, и, как я вижу, с готовностью и безропотно сносите испытания, ниспосланные на вас богом.
— На основании чего вы подверглись взысканию? — обратился он к Швейку.
— Бог меня покарал, — благочестиво ответил Швейк, избрав своим орудием полковника, господин обер-фельдкурат, по случаю независящего от меня опоздания при явке в полк.
— Бог бесконечно милостив и справедлив, — торжественно сказал обер-фельдкурат. — Он знает, кого наказывает, ибо являет нам тем самым свое провиденье и всемогущество. А вы за что сидите, вольноопределяющийся?
— За гордость, — ответил вольноопределяющийся. — Всемилостивому создателю благоугодно было ниспослать мне ревматизм, и я возгордился. По отбытии наказания буду прикомандирован к полковой кухне.
— Что бог ни делает, все к лучшему, — с пафосом провозгласил патер, заслышав о кухне. — Порядочный человек и на кухне может сделать себе карьеру. Интеллигентных людей нужно назначать именно на кухню для большего богатства комбинаций, ибо как-нибудь состряпать — не штука, а искусство состоит в том, чтобы с любовью составить блюдо. Возьмите, например, подливки. Человек интеллигентный, готовя луковую подливку, раньше всего возьмет овощей всех сортов понемногу, изрядно потушит их на масле, затем прибавит туда сушеных кореньев, перцу и малую толику молодых кореньев, после чего сдобрит все это слегка специями и имбирем. Заурядный же повар-тупица разварит луковицу, а потом туда бухнет муки, поджаренной на говяжьем сале, — и готово. На мой взгляд для вас лучше офицерской кухни ничего и быть не может. Человек некультурный может быть терпим в быту и в каком-нибудь обыкновенном роде занятий, но в поваренном искусстве это сразу даст себя почувствовать. Вчера вечером в Будейовицах, в офицерском собрании, подали нам, между прочим, почки в мадере. Тот, кто мог их так приготовить (да простит ему за это господь бог все его прегрешения!), был интеллигент в полном смысле этого слова. Кстати, в тамошней офицерской кухне действительно служит какой-то учитель из Скутча… А те же почки на мадере ел я однажды в офицерской столовой 64-го запасного полка. Навалили туда тмину — ну, словом, так, как готовят почки с перцем в простом трактире. А кто готовил? Кем, спрашивается, был ихний повар до войны? Скотником в имении!
Фельдкурат выдержал паузу и перешел к разбору поваренной проблемы в Ветхом и Новом завете, упомянув, что в те времена обращалось особое внимание на приготовление вкусных яств для подкрепления после богослужений и церковных празднеств. Затем он предложил что-нибудь спеть, и Швейк с охотой, но как всегда не к месту, затянул:
Идет Марина
Из Годонина.
За ней в припрыжку
С вином под мышкой
Несется поп —
Чугунный лоб.
Но фельдкурат нисколько не рассердился.
— Если бы было под рукой хоть немножко рому, то и вина не нужно, — сказал он, дружелюбно улыбаясь, — а что касается Марины, то и без нее обойдемся. С ними только грех один.
Капрал полез в карман шинели и осторожно вытащил плоскую фляжку с ромом.
— Осмелюсь предложить, господин обер-фельдкурат, — по его голосу было слышно, как тяжела была ему эта жертва, — не сочтите за обиду-с…
— Не сочту, голубчик, — ответил тот, и в голосе его зазвучали радостные ясные нотки. — Пью за наше счастливое путешествие.
— Иисус, Мария! — вздохнул капрал, видя, как после богатырского глотка обер-фельдкурата исчезла половина содержимого фляжки.
— Ах вы, такой-сякой, — погрозил ему обер-фельдкурат, улыбаясь и многозначительно подмигивая вольноопределяющемуся. — Вы осмеливаетесь упоминать имя господа бога всуе. За это он вас должен покарать. — Патер снова отхватил из фляжки и, передавая ее Швейку, скомандовал: — Прикончить!
— Ничего не поделаешь — дисциплина, — добродушно сказал Швейк капралу, возвращая ему пустую фляжку. В глазах у унтера появился тот особый блеск, который можно наблюдать только у душевнобольных.
— А теперь я чуточку вздремну до Вены, — сказал обер-фельдкурат. — Разбудите меня, как только приедем в Вену. А вы, — обратился он к Швейку, — сходите на кухню в офицерское собрание, возьмите прибор и принесите мне обед. Скажите там, что для господина обер-фельдкурата Лацины. Изловчитесь получить двойную порцию. Если будут кнедлики, то не берите с горбушки — невыгодно. Потом принесите мне оттуда бутылку вина и не забудьте взять с собою котелок: пусть туда нальют рому.
Патер Лацина стал шарить по карманам.
— Послушайте, — сказал он капралу, — у меня нет мелочи, дайте-ка мне взаймы золотой… Так, вот вам. Как фамилия?
— Швейк.
— Вот вам, Швейк, на чай. Капрал, одолжите мне еще один золотой. Это вы получите, Швейк, если все исполните как следует. Кроме того достаньте мне там папирос и сигар. Если будут выдавать шоколад, то стрельните двойную порцию, а если консервы, то, смотрите, достаньте копченый язык или гусиную печенку. Если будут давать швейцарский сыр, то не берите с краю, а венгерской колбасы пусть вам отрежут из середки кусок посочнее.
Обер-фельдкурат растянулся на лавке и через минуту уснул.
— Надеюсь, вы вполне довольны нашим найденышем, — сказал вольноопределяющийся унтеру под храп обер-фельдкурата. — Парень хоть куда.
— Отлученный от груди, как говорится, — вставил Швейк, — уж из бутылочки сосет, господин капрал…
Капрал с минуту боролся сам с собой, но внезапно сбросил! с себя маску подобострастия и сухо сказал:
— Мягко стелет…
— Мелочи, дескать, у него нет, — проронил Швейк. — Это мне напоминает одного каменщика из Дейвиц[64], по фамилии Мличко. У того никогда не было мелочи, пока не влип в историю и не попал в тюрьму за мошенничество. Мелочи у него не было, а крупные-то сумел пропить.
— В 75-м полку, — ввязался в разговор один из конвойных, — капитан пропил до войны всю полковую казну, за что его и выперли с военной службы. А нынче опять капитаном. Потом еще один фельдфебель обокрал казну: слямзил сукно на лацканы больше двадцати кусков, а теперь подпрапорщиком. A вот одного простою солдата недавно в Сербии расстреляли за то, что он съел в один присест целую коробку консервов, которую должен был распределить на три дня.
— Это к делу не относится, — заявил капрал. — Но что правда, то правда: взять в долг у бедного капрала два золотых, чтобы дать на чай, — это уж…
— Вот вам ваш золотой, — сказал Швейк. — Не хочу разживаться на ваш счет. А когда получу от обер-фельдкурата второй, то тоже верну его вам, чтобы вы не плакали. Вам должно только льстить, что начальство берет у вас в долг на расходы. Очень уж вы эгоист большой. Дело идет всего-навсего о каких-то несчастных двух золотых. Я бы посмотрел, как бы вы запели, если бы вам пришлось пожертвовать жизнью за начальство. Скажем, если бы он лежал раненый за неприятельской линией, а вам бы пришлось его спасать и вынести его на руках из линии огня, а в вас бы стреляли шрапнелью и чем ни попало…
— Вы-то уж наверно бы наделали в штаны, защищался капрал. — Деревня!
— Во время атаки-то многие себе в штаны накладывают, — заметил кто-то из конвоя. — Недавно в Будейовицах рассказывал нам один раненый, что он сам во время наступления наделал в штаны три раза подряд. В первый раз, когда вылезли из прикрытия на площадку перед проволочными заграждениями; во-второй раз, когда их начали крыть из пулеметов и в-третий раз, когда русские ударили по ним в штыки и заорали «ура». Тут они пустились назад под прикрытие, и во всей роте не было ни одного, кто бы не наложил себе в штаны. А один убитый остался лежать в траншее, ноги у него свисали вниз; при наступлении ему снесло полчерепа, словно ножом отрезало. Тот в последний момент так обделался, что у него текло из штанов но башмакам и вместе с кровью стекало в траншею, аккурат на его же половинку черепа, с мозгами. Тут, брат, никто не знает, что с ним случится.
