Ману Джозеф - Серьезные мужчины
– Если провести сейчас вам по волосам, будет музыка, – сказал он.
Опарна подняла голову. Они встретились взглядами, и он не понимал, почему чувствует, что не стоит на нее смотреть.
– Просто наблюдение, – сказал он, обращаясь к пресс-папье.
– Простите, вы что-то сказали?
– Ничего не сказал. Ничего значимого, во всяком случае.
Она улыбнулась и вновь углубилась в «Базовые описания некультивируемых бактерий». Но она не читала. Она не читала уже сколько-то времени. Так проведи же, хотела она сказать. Палец ее непроизвольно наматывал прядь, упавшую ей на щеку. Опарна знала, что Ачарья смотрит на нее. И сердце ее колотилось, а в горле похолодело. Она молча признала, что пропала и надежды больше никакой. Столько очаровательных мужчин водится в стране, и все они уже начали носить качественные узкие ботинки, а она – поди ж ты – надеялась, что великан-астроном, у которого под нажимом пуза на рубашке пуговицы крутятся, глянет на нее повнимательнее и поймет, что еще можно поделать с ее волосами. Зато у него было красивое лицо и ясные сиявшие глаза, иногда глядевшие по-детски. Она знала, до какого безумия может довести ее мужчина, – и боялась этого. Но что она могла поделать?
Через час они вместе вышли в приемную. (Айян давно уехал.) Прошли по коридору, теперь совершенно безлюдному. Шагали в молчании, от которого оба чувствовали себя сообщниками.
Ачарья проводил Опарну до ее серебристо-серого «балено», припаркованного на подъездной аллее. Она села в машину с видом, какой, по ее убеждению, означал безразличие. Она отъехала, он помахал ей вслед и по растерянному лицу ночного охранника осознал, что махал еще долго после того, как она уже выкатилась за черные ворота. Он отправился домой, раздумывая, улыбалась ли ему Опарна в зеркальце заднего вида.
Странно, что она села в машину, не сказав ни слова. Может, рассердилась на его личное замечание. Ачарье захотелось позвонить ей и спросить, не сердится ли она, однако он понимал, что это будет очень глупо. Повернул ключ в замке, тихонько открыл дверь в дом, чтобы не побеспокоить Лаванью, ощупью пробрался по темному коридору в спальню. Ему было видно фигуру Лаваньи на кровати, рука ее лежала на лбу. До него долетела вонь лечебных масел Кералы.
Опарна ехала по Марин-драйв, открыв окна. Дорога пустовала, и в свете лимонно-желтых фонарей она видела легкую морось, колыхавшуюся на ветру. Опарна вспоминала глаза Ачарьи. Они иногда светились сами по себе.
У ворот высотки на Брич-Кэнди охранник впустил ее, но его поселковые глазки выказали некоторое осуждение: девушка возвращается домой так поздно. Когда двери лифта закрылись и стали зеркалом, Опарна пристально вгляделась в него. Волосы растрепаны, а длинная сорочка выглядела до того ужасно, что она почувствовала себя чуть ли не партизанкой.
Проникая в квартиру, она не понимала, с чего бы ей вдруг таиться так, будто сделала что-то восхитительно скверное. Она прокралась мимо спальни родителей, заглянула внутрь. Оба храпели. Отец – с присвистом подлиннее. Опарна ушла к себе в комнату, светившуюся блеклым пурпуром, занавески порхали от ветра. Она смущенно разделась. И улыбнулась, попытавшись вчитаться в номер «Нейчер».
Она пролежала без сна почти всю ночь, думая о его младенческом лице и невинной ярости. И как легко он понимал мир микробов. Дурацкая влюбленность, не более, думала она, утром пройдет.
И так оно бывает со всеми внезапными любовниками, кто верит, будто их мучения к утру прекратятся, но, как правило, когда их навещает подобное уютное утешение, утро уже наступает.
Ее разбудила мать, которая обычно имела для этого некое скрытое побуждение. Убедившись, что успешно нарушила дочерин сон, она принесла чашку чаю и сказала:
– Подобрали тебе пару. – Глаза Опарны, только что открывшиеся, зажмурились. – Мальчик не из программистов, – сказала мать ободряюще и добавила порезче: – Только не говори мне, что ты лесбиянка.
* * *В «предельном» коридоре Института сгрудились четверо астрономов: они обсуждали, норма ли для вселенной – двойные звезды. Но тут их отвлек далекий стук каблуков. Они умолкли и глянули в направлении ожидаемого появления.
Появилась Опарна. Волосы летели, лицо сияло, небесно-голубая рубашка впервые знакомила их с настоящей формой ее грудей, – все это означало, что в ближайшие дни их научная работа будет именоваться топологией. На ней была длинная черная джинсовая юбка, у бедра вышито что-то вроде цветка. Прошла мимо них с невинной улыбкой. Они уставились ей вслед. Стук каблуков стих и исчез. Здесь это называлось эффектом Допплера.
– День рождения? – спросил Айян Мани.
– Ваш? – уточнила Опарна.
– Нет. Не ваш?
– Да вроде нет, – сказала она. – У него кто-то есть?
– Нет.
Она толкнула тяжелую дверь – ту самую, что когда-то пугала ее до ужаса. Она знала, что ей делать дальше. Можно держаться по-женски и ждать, пока он рухнет, но она бы не вынесла игры, какую, как теперь понимала, неосознанно вела много месяцев подряд. Ачарья поднял исполинскую голову и мгновение выглядел так, будто по ошибке сформулировал Единую теорию поля. Затем опустил взгляд и сделал вид, что изучает что-то у себя на столе. Опарна села в кресло напротив, закинула ногу на ногу, выгнула спину и посмотрела на него с нежностью. Он глянул ей в глаза и попытался понять ее особое сияние.
Он подвигал пресс-папье и заговорил о том, что криогенный пробоотборник застрял в Америке.
– Надо привлечь Министерство, – сказал он пресс-папье.
Айян Мани чуял: что-то поменялось. Он видел, что Опарна приняла решение. И была в ней тем утром некая сила – спокойное высокомерие, какое обычно присуще красивым женщинам. Он распознал это ее настоящее лицо. Тень, в которой она якобы таилась в этом царстве мужчин, эти ее бесформенные сорочки и джинсы, сдержанное принятие любых обстоятельств, – он знал, что все это ужимки. Айян снял с рычага свою шпионскую трубку и стал слушать.
– Загрязнение проб – серьезная проблема, – говорил Ачарья. – Нужно сделать все, чтобы пробники не были загрязнены – и до отправки, и после. И так-то трудно добиться, чтобы криопробоотборник был стопроцентно стерилен, – вообразите, сколь подвержены загрязнениям летательные аппараты. Когда мы сели на Луну или послали планетоходы на Марс, мы там земных микробов наоставляли.
– Вы пытаетесь на меня не смотреть? – спросила Опарна.
Нарушение субординации со стороны женщины, поймет он со временем, есть частенько следствие влюбленности, но в то утро это отдавало аномалией. Ответил он нервно, ощущая незнакомое волнение в животе:
– Что вы хотите этим сказать, Опарна?
– Можете смотреть на меня, если хотите.
– Не понимаю вашего поведения. Оно странно.
– Вы уснули сегодня ночью? – спросила она.
– Какое это имеет значение?
– Для теории космического происхождения? Никакого. Просто захотелось спросить. Разве все должно всегда иметь значение?
– Нет.
– Я не смогла заснуть, – сказала она.
– Да?
– Из-за вас.
– Не понимаю, о чем речь.
Ум Ачарьи уплыл к далекому дню в детстве, когда он впервые увидел, как умирает рыба. Последний лихорадочный трепет – вот в каком состоянии находилось сейчас его сердце. Он возился с пресс-папье и сквозь подаренную ему Опарной тишину слышал далекие телефоны, случайные автомобильные гудки, даже ворон и какие-то сиротские звуки, которых не мог опознать. Молчание достигло точки, после которой уже перестало быть частью беседы и превратилось в оглушительную, дьявольскую силу. Но он не предложил говорить дальше. Опарна собралась уходить. Полоумное веселье озорства и наглости покинуло ее лицо. Она дошла до двери и посмотрела на него влюбленно – с надеждой и в то же время печалью. Вот так же свет – одновременно и волна, и частица.
Она ушла, и во внезапной пустоте кабинета он попытался постичь смятение чувств, что творилось у него внутри. Он ощущал странный безымянный страх, но при этом ликовал. Он всегда думал, что символом настоящей радости должна быть простая человеческая улыбка, но теперь заподозрил, что улыбка для этого слишком легкомысленна. Лицо подлинного глубокого удовольствия, похоже, – безучастная угрюмость.
Ачарья не понимал, что такое вдруг случилось с Опарной. Она вздыхала по жирному старику. Должно быть, у нее овуляция. Он где-то читал, что мужчины в этот период кажутся женщинам привлекательными. Это пройдет. Но затем осознал: он боится, что это пройдет.
Аскетическая сила сосредоточения покинула его. Он попытался оторваться от виде́ния ее лица. Заставил себя думать о пастве Большого взрыва – обычно эти мысли подымали в нем бешенство. Но на месте былой злобы обнаружились любовь и всепрощение – на фоне лица Опарны, словно огромного призрака, одобрявшего его зрелость. Он попытался читать «Супермена Тополова», но задумался, что́ Опарна подумала бы, застань она его с кровавым подпольным комиксом. Он понял, что, невзирая ни на какие старания, лицо Опарны все равно появлялось. Она возникала повсюду, как Обычный человек Р. К. Лакшмана.[16] Он отчаянно искал отвлечения, чтобы отвлечься от этого отвлечения, но горячки его ничто не утишало.
