Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
И, подобно Грознате, вдруг призадумался, когда полевая дорога, по которой он шел, пересекла другую дорогу — в Спаневицы. Призадумался и могучим ударом по лбу заставил себя остановиться. Медленно-медленно меняли направление его чувяки, их острые носки, прежде обращенные к Цапартицам, свернули налево, к Спаневицам,— и минутой позже, сперва потихоньку, а затем все убыстряя темп, зашлепали к усадьбе Буреша,— по пути, который стал для нашего главного героя воистину роковым.
Наконец-то мы можем спуститься с колокольни, откуда до сих пор наблюдали за решающими событиями, разыгравшимися на высоте Baby Bubeck.
На сей высоте, правда, произошло еще кое-что, но случилось это накануне, поздним вечером, точнее ночью, и нам ничего не удалось бы разглядеть даже со своей возвышенной точки зрения. Посему мы вынуждены довольствоваться лишь непроверенными слухами. Данные эти вообще относятся к самым темным и трудно объяснимым сторонам нашей запутанной и довольно-таки растянутой истории.
Дело касается единственного ее идеального персонажа, учителя Глупки, которого, как мы надеемся, господа читатели с первого же знакомства полюбили на всю жизнь.
Итак, когда тьма сгустилась до черноты, достаточной для деяния столь черного и способного всякому внушить страх, на вершине высоты Baby Bubeck появилась фигура, несущая некую поклажу.
Фигура — стройная, могучего сложения, а ноша на ее плечах была не слишком велика, но зато неудобна. Юркая и беспокойная, она усиленно брыкалась в мешке. Было похоже, что это четвероногое, и звуки, исходившие из мешка, подтверждали такое предположение.
Когда сия странная скульптурная группа добралась до спаневицко-цапартицкого перекрестка и свернула к Спаневицам, таинственная ноша принялась дергаться особенно буйно, начала издавать более членораздельные звуки и вообще изо всех сил сопротивляться своему похитителю.
Тогда похититель снял мешок с плеч и резким движением поставил перед собой. А поскольку мешок стоял прямо, можно сделать вывод, что в нем находился человек. И если бы свидетелем этой сцены в потемках оказался кто-нибудь знавший молодого Буреша, он мог бы уточнить, не тот ли два раза безжалостно стукнул кулаком скрюченную под холстиной жертву, а когда из мешка раздалось нечто подобное зову о помощи, зажал его в том месте, где могли быть кричащие уста, вновь взвалил на плечи и еще энергичнее зашагал в сторону Спаневиц.
Мы уже отметили и из осторожности повторяем, что с уверенностью нельзя сказать, происходило ли все точно так, как мы описываем. Наше повествование опирается на досконально проверенные, подтвержденные очевидцами и ушеслышцами свидетельства. Как добросовестный историк, пользующийся лишь надежными источниками, автор, не колеблясь, всякий раз делает особую оговорку, когда ему приходится иметь дело с предположением, легендой или сообщать читателю плоды собственных умозаключений.
Совершил ли молодой Буреш сей поступок, покрыто мраком неизвестности, однако не вызывает сомнений, что пан учитель Глупка в течение трех последующих дней числился в нетях, и дирекция гимназии тщетно пыталась раскрыть тайну его местопребывания.
Во время этого драматического эпизода Барушка на своем девичьем ложе окропляла туго набитую подушку горячими и горючими слезами, которые обжигали ей щеки, опухшие от двух основательных, нисколько не идиллических оплеух,— Муза, пожимая плечами, фиксирует их как неопровержимый факт.
Глава VII и последняя
Бедржих Грозната лежал на животе, подпирая кулаками челюсти, причем и то, и другое — и челюсти, и кулаки,— были крепко сжаты. От бешенства и от напряжения всех чувств.
Он лежал в молодом ельнике, на прогалине между двумя рядами деревьев, в поросли, длинным языком тянувшейся от леса к усадьбе Ировца, и вся деревня, охваченная праздничной суматохой, была перед ним как на ладони.
Но в развилке меж двумя соломенными обвершками (крышами) глаза его видели только один предмет — трибуну, возведенную в глубине деревенской площади над местом закладки будущего божьего храма святого Флориана, первую за долгие годы трибуну, с которой он, Бедржих Грозната, цапартицкий Демосфен, не будет ораторствовать.
А ведь поначалу подмостки были сооружены специально для него; именно он должен был открывать церемонию торжественной закладки фундамента нового здания, как «Чмертовске листы» именовали, следуя своей антиклерикальной направленности, первый храмовый праздник в Зборжове.
И вот вместо того, он лежит, как колода, здесь, в ельнике!
Грозната не мог оторвать глаз от подмостков своего несостоявшегося триумфа, и всякий раз, когда он делал какое-нибудь движение, два роковых исторических свидетельства хрустели в его нагрудном кармане. Одно из них как раз и было конспектом торжественной речи, которая — увы и ах! — так и не будет произнесена; другое представляло собой праздничный номер газеты «Чмертовске листы», выпущенный специально к церемонии «положения основания». В качестве последнего пункта опубликованной здесь программы торжества значилось: 23. «Помолвка барышни Бабинки Ировцевой с его сиятельством графом Эугеном Ногавицким из Ногавиц, императорским и королевским камергером…»
В благородном гневе Грозната готов был реветь белугой — так оскорблено было его богатырское сердце, а поскольку приходилось сдерживаться, порою он начинал скулить голосом до того напоминающим собачий, что сам пугался.
Из печальных раздумий его не вывел даже оркестр пожарной команды, шагавший во главе цапартицкого хора и перед самым вступлением в Зборжов грянувший марш из «Проданной невесты» — «Почему б не веселиться!». И как всегда, оркестр цапартицких ополченцев, шедший вслед за пожарными, выждав два такта, тоже грянул «Почему б не веселиться!».
Получилась двухголосная фуга, исполнители которой устроили такое состязание в громкости, что у людей волосы вставали дыбом. Победу одержали ополченцы, имевшие на вооружении турецкий барабан и тарелки. Зато пожарные могли похвастать огромным геликоном, коему ополченцы способны были противопоставить всего-навсего басбомбардон.
Однако оба оркестра бледнели от зависти, когда в бой, как сегодня, вступали еще и ветераны. Трубач ветеранов Гоблик, бывший штабстромпетр [37], славившийся тем, что мог задуть любой уличный фонарь хоть на высоте второго этажа, трубил в какой-то крошечный корнет-а-пистон, но извлекал из него невероятнейший каскад звуков.
Если бы костлявая веснушчатая рука этого трубача, достойного быть горнистом самого господа бога, не сжимала так крепко сей жестяной инструмент, он, вероятно, распался бы на атомы. Гоблик был косой, и все над ним посмеивались, что, мол, своим корнетом он своротил себе глаз на сторону. Это, разумеется, преувеличение. Но когда Гоблик трубил с чувством, то есть хотел заткнуть за пояс оркестры двух других братских корпораций, глаза его, в самом деле, стекленели и выпучивались над багровыми надутыми щеками, отчего он отдаленно напоминал улитку.
После изрядного интервала пришли и члены «Сокола», маршируя подчеркнуто бодро и беззвучно, без всяких акустических эффектов. Грозната не выдержал — заскрипел зубами: знамя нес самый активный его конкурент, поражавший всех размерами своей окладистой бороды ремешник Скряга. Знаменосцем «Сокола» он был временно избран вчера на бурном заседании комитета, которое до сих пор костью сидит в горле Грознаты.
Громя сторонников участия «Сокола» в зборжовском празднике, Грозната договорился до полной хрипоты. А ведь решение об участии местной сокольской организации в этом торжестве было принято две недели назад по его же настоянию. Обосновывая свою тогдашнюю точку зрения, он охрип так же сильно, как теперь, опровергая ее.
Но тщетны были все попреки, насмешки и выпады против тех, кто готов предать прогрессивные идеи «Сокола». К. Мног. Корявый рьяно оппонировал Грознате и с успехом вывел против него на поле брани его же собственные аргументы.
Корявый напомнил, что, как прежде уверял сам Грозната, речь идет не о каком-нибудь духовном, религиозном празднике, не об «освящении храма», а о церемонии закладки фундамента, и, следовательно, «Сокол» будет причастен лишь к политической стороне сего события. День же этот должен стать и станет манифестацией национального единства всех чешских партий Цапартицкого округа — лучезарным примером для всего народа. Он упомянул также, что в торжестве, которое явится символом братского сближения обеих курий Цапартицкого округа — городской и сельской, примет участие и представитель сословия, привлечь которое к делу нации до сих пор тщетно пытались все ее защитники, начиная с Палацкого {32}, то бишь — представитель дворянства. И поэтому было бы безответственной и непростительной близорукостью, если бы из-за участия в празднике кругов христианско-социальных, подчас именуемых клерикальными, здесь отсутствовала корпорация, объединяющая молодежь всех патриотических партий. Ведь тем самым была бы нарушена полнозвучная гармония, вот-вот готовая излиться из души народа, а свечу, зажженную в честь крестин подлинного и сознательного национального единства и призванную служить образцом для всего отечества, опять сменил бы яростный факел незатухающих междоусобиц и раздоров (этими словами К. М. Корявый, превзойдя самого себя, закончил пассаж). Наряду с упомянутым выше моментом национальной сплоченности,— продолжал духовный отец и практический руководитель газеты «Чмертовске листы»,— нельзя забывать еще об одном не менее важном обстоятельстве, а именно — о давнем противоборстве меж двумя соседними округами — Цапартицами и Нудломнестцем, противоборстве, в котором Цапартицы, испокон веков пользовавшиеся лишь благородным оружием, ныне должны наконец одержать верную победу. Ибо — и тут оратор возвысил голос — вчерашняя вылазка в Нудломнестецкий округ позволяет ему сообщить весть, несомненно, величайшего значения: благодаря авторитету его светлости подавляющее большинство самых влиятельных местных избирателей выступит в поддержку цапартицкого кандидата (браво! Ура!), и ни для кого не тайна, что эти энергичные, храбрые и сознательные представители нудломнестецкого дворянства прибудут завтра на зборжовский праздник. (Долго не смолкающие зычные клики: Ура!)
