Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
Ировец молча заерзал на стуле — впрочем, почти незаметно — и наверняка почесал бы за ухом, если бы с момента выдвижения в кандидаты не оставил некоторых скверных привычек.
Он вспомнил о многочисленных отцовствах Грознаты и о том, сколько несчастных полудев могло бы в Цапартицах претендовать на новоявленного Барушкиного жениха.
— Пан казначей,— изрек наконец староста,— нашей девке о том говорить не след [30]. Подождем до выборов!
Хотя Грознату это и задело, он заглушил все сомнения бодрой болтовней:
— Мы ж друг друга знаем, оно конечно, сперва — в депутаты, а потом — пускай едут сваты. Да и где нашему брату взять время, чтобы женихаться. Короче, сделал дело, а уж там гуляй смело…
Казначей еще битых полчаса молол языком насчет того, как это важно, чтобы его свадьба с Барушкой, о которой он говорил, словно все уже было решено, состоялась «ну, разумеется», только после выборов.
Кто был третьим женихом Барушки — выявилось как раз сегодня за Бабьим Пупком.
Если Ировец не решался «выкать» Грознате, то каким же пигмеем он казался себе рядом с графом из Ногавиц. Дядюшка не в силах был преодолеть некий атавистический ужас почтительности перед сим «свободным паном», сохранившим свою свободу до столь преклонного возраста, что это уже становилось серьезной угрозой для продолжения ногавицкого рода, последним мужским представителем коего он значился.
От более придирчивого наблюдателя не могла ускользнуть некая чрезмерная подвижность шейных позвонков графа, отчего голова у бедняги не слишком заметно, однако с назойливым постоянством покачивалась из стороны в сторону…
Естественно, что даже положение кандидата в депутаты не помешало Флориану Ировцу при каждом удобном и неудобном случае величать графа, своего высокородного благодетеля и вечного должника,— «ваша милость». «Ваша милость» — это самое малое, чем он мог выразить почтение пану из Ногавиц.
Вот и во время сегодняшней вылазки на территорию Нудломнестца только и было слышно: «Ваша милость» да «Ваша милость». И хотя демократ, сызмальства живший в душе Бедржиха Грознаты, поневоле присмирел ввиду его весьма явных денежных контактов с местными родовитыми лошадниками, в нем все бурлило от злобы с того самого момента, как они с Корявым сели в графский рыдван, которого вдобавок пришлось долгонько дожидаться на Бабьем Пупке.
Сие обстоятельство, как и полное пренебрежение со стороны Ировца к его особе (тот сегодня делал вид, будто почти не замечает казначея), можно считать побочными причинами всего, что впоследствии произошло. Да и сам граф был уже по горло сыт этими «милостями».
Поводом для разыгравшейся вскоре драматической сцены послужил сущий пустяк — кончик тесемки, выглядывавший из костюма старого аристократа в том месте, где на картине, изображающей родословную графа, из доспехов его прадедушки вырастает генеалогическое древо Ногавицких из Ногавиц.
Ировец, для которого все патриотические разговоры, занимавшие Корявого и Грознату, были переливанием из пустого в порожнее, не спускал глаз с графа, все выжидая, как бы выразить ему свою бесконечную преданность.
А граф, легонько тряся лысой головой, через темя коей тянулось несколько длинных редких волосков, пропитанных той же густой черной краской, которой он не пожалел на брови и усы, с какой-то особой нежностью взирал на дядюшку Флориана.
Это настолько бросалось в глаза, что Корявый и Грозната не раз обменивались многозначительными взглядами.
Вдруг наш дорогой земляк так резко ткнул указательным пальцем наискось в сторону графа, что тот даже невольно отшатнулся.
— Не соизволит ли ваша милость взглянуть? — защебетал зборжовский староста сладким, младенческим голоском, показывая на довольно-таки грязную тесемку, высовывавшуюся из потертого гранд-сеньора.
Граф покраснел, склонился, насколько позволял его негнущийся хребет, и, заталкивая тесемку туда, где ей надлежало быть, смущенно пробормотал:
— Оба’, оба’ (Aber, aber) [31].
Корявый едва успел задержать дядюшку, ринувшегося было помогать графу.
Справившись с приступом одышки, вызванной волнением и заставлявшей его подбородок описывать почти полный полукруг, граф воззрился своими маленькими глазками на сидевшего визави старосту и продолжал:
— Оба’, оба’, Ировец, ведь вы есть мой будущий швигрфотр [32], для вас я не есть «ваша милость»!
Подумайте, каково было в тот момент Бедржиху Грознате?!
Мало сказать, что в спину ему всадили нож, это не передало бы всей боли, которую он испытал. Нет, его буквально посадили на кол.
— Что? Паралик вас разрази! Какой там швигрфотр? — заорал он во всю силу своих голосовых связок.— Паралик вас разрази! Я вам покажу швигрфотра. Зенки на лоб полезут! Остановите! Да стой же, черт возьми!
Кучер несколько раз оглянулся, но приказания не выполнил. Когда спускаешься с холма, остановить карету не так-то легко.
Все нараставший гнев Грознаты в кульминационный момент нашел неожиданную разрядку.
— Т-п-р-р-р-у! — воскликнул наш богатырь с таким добавлением естественной влаги из своего органа речи, что все три его спутника поспешно заслонили ладонями лица.
Лошади остановились, и Грозната, привстав в карете, обозвал «мужа, облеченного нашим доверием» и превозносимого им на протяжении трех недель по всем селам округа как спасителя крестьянства, «негодным обманщиком» и «неотесанным деревенским дристом», к чему присовокупил весьма недвусмысленно и сердито: «Был ты, Ировец, дристом, дристом и останешься, не видать тебе депутатского мандата, как своих ушей». С этими словами, наглядно раскрывшими его намерения, Грозната решительно выпрыгнул из кареты.
Напрасно К. М. Корявый пытался его удержать.
Но экспедиция вовсе не была этим сорвана. Кучер тронул вожжи, и вскоре Baby Bubeck опустел.
Однако мы, любезный читатель, пока не можем покинуть свой наблюдательный пункт, то есть звонницу цапартицкого божьего храма, пусть ты и забыл, что все еще на ней торчишь.
Ибо то, что сейчас покажется на вершине столь памятного для нас холма, внесет в биографию дядюшки Ировца самый черный штрих. Знай староста, кто поднимается на холм со стороны Цапартиц и куда поспешает, он наверняка вверил бы всех избирателей Нудломнестецкого округа воле божьей, или даже дьявольской, и пополз бы домой хоть на карачках.
Если бы ветер дул с противоположной стороны, мы, пожалуй, услышали бы звуки, коими возвещал о своем появлении на сцене сей deus ex machina [33] нашей истории [34]. Звуки эти доносились весьма явственно и напоминали пощелкивание чувяк по голым пяткам, в чем, кстати, нет ничего удивительного, ибо своему происхождению они, действительно, были обязаны означенной причине; у приближающейся особы, и верно, чувяки были надеты на босу ногу, а так как сами ступни отличались достаточной твердостью, недоумевать по поводу сего звукового феномена не приходится.
К чему долее скрывать? Муж, который в своих звучных чувяках шествовал по направлению к высоте, носящей столь поэтическое название (заверяю вас, ходская топография знает и более поэтичные!), по внешнему виду, да и на самом деле, был… трубочистом!
Разумеется, и без особой проницательности можно угадать, почему это трубочист, а не трубочник, газовщик, жестянщик, водопроводчик, ассенизатор, стеклодув, не мастер по изготовлению термометров и барометров, катетеров, насосов, шин, цилиндров и котелков, высоких сапог, флейт или пушек, почему не строитель туннелей и вообще не любой, кто имеет дело со всякого рода трубами, трубками, трубочками.
Ведь и ребенок согласится, что ни один из представителей оных почтенных ремесел не способен вычистить на Вотаве печную трубу и таким путем открыть тайну дара святого Флориана и необъяснимых доселе успехов дядюшки Ировца!
И тут же без каких бы то ни было отлагательств и околичностей добавим, что конечной целью странствия упомянутого мастера трубочистного искусства пана Мимрачека (между прочим, еще и члена цапартицкого магистрата от третьей курии), действительно, был дымоход Ировца, связанный с небесами синим шнуром, нижний конец которого в начале этой правдивой истории вложил в длань дядюшки Флориана сам его святой патрон.
Но автор повествования предостерегает нашу славную критику от преждевременного злорадного ликования — не стоит воспринимать вышеупомянутого «бога из машины» слишком буквально и потому ставить крест над всей сложной композицией сей эпопеи.
Вы просчитаетесь, господа!
Хотя трубочист Мимрачек появляется на сцене и вмешивается в действие в тот самый момент, когда это нужно (и еще как нужно!) автору, не надо забывать, что он не свалился с неба, а давным-давно жил в изображаемой среде, стоя на страже важного принципа.
