Леонид Лиходеев - Я и мой автомобиль
Теща увезла ребеночка в город немедленно, а Трофим Михайлович на дорогу ей сказал:
- Я вашей детке зла не сделаю... Пускай он не боится меня, потому что меня больше нету... Я дальше гаража шагу не ступлю, там и скончаюсь...
Но она ему ничего не ответила.
Дачник с дачницей приехали к вечеру с полными авоськами, как обычно. Они с работы приехали, не заходя в городе домой, Лизавета плакала, рассказывала им все как было и прямо-таки ломала руки, потому что поведение мужа выходило из рамок семейства. Конечно, дачница забеспокоилась о ребенке, и они оба решили немедленно ехать в город. А дачник сказал:
- Мы перебудем в своей квартире, а вы все-таки скорую помощь вызовите. Иначе нам придется от дачи отказаться ввиду маленького ребенка, которого Трофим Михайлович напугал.
И они уехали со своими авоськами, ибо в городе у них есть холодильник и продукты не пропадут.
Но Лизавета звать врача побоялась.
Прошло с тех пор целых три года. Трофим Михайлович жил тихо, вроде бы отошел от умопомрачения, трудился по хозяйству и не забывал заводить «Волгу», оставаясь ею доволен. Уже Владимир кончал школу, Настя родила от замужества, и на участке появились внуки. И пришлось первый год отказать дачникам. С сыном Михаилом наступил мир. Сын теперь на «Москвиче» не ездил, имея казенную машину. «Москвичом» он только баловался по выходным, или же летом, или же иногда к родителям заедет. И все он посмеивался над стариком отцом за эту «Волгу», которая стояла как бы похороненная заживо. Васька то ли спился, то ли умер, то ли Лизавета его отвадила ввиду нервного расстройства мужа. Никакого страшного суда от тех мандаринов тоже не было, и на семействе ничего такого незаконного не висело.
А тополя здорово-таки выросли. Стали справные, сочные, довольные на вид. Кладовщик с лесничества наведывался и удивлялся. Ни один с той партии не прижился, кроме как у Картузенков,
- Вот ты нам лесные посадки и увеличил,- хвалил кладовщик.- Благодарность тебе от командования.
Трофим Михайлович кланялся при таких словах:
- Это вам спасибо.
- Как же думаешь машину-то вытаскивать? Через крышу, что ли?
Трофим Михайлович разговоры про машину воспринимал пугливо. Была она заперта прочно - и то слава богу...
И пришел день, когда Васька воскрес. Он воскрес летним утречком, когда все семейство было в сборе. И внуки, и дети, и даже сам Мишка не погнушался - ночевал у родителей и сейчас, подлец, парное молоко пил. Пил, разговаривал:
- Вы, папаша, имели нервное расстройство от припадка частной собственности. Частная собственность есть классовое мировоззрение...
Многое такое говорил по утреннему времени Михаил Трофимович, молодой Картузенко, получивший образование от парного молока и имеющий на сегодняшний день немалую должность.
- Частная собственность,-- говорил,- это единственное, что надо сметать на своем пути в поступательном движении.
Автомобиль его «Москвич», уже объезженный, стоял посреди участка и улыбался старой никелированной рожей. Сноха, Мишкина супруга, вихлялась в тонких штанах - сухозадая, несерьезная, глаза подведены синим, на устах улыбочка превосходства. Ребенок ихний слюни пускал, и бабка, Лизавета то есть, безумствовала над ним, как над молодым Исусом. Снохе парное молочко было не по вкусу: коровой пахнет. Да, дорогая сноха, тут этим навозом все пахнет. И автомобиль ваа! тоже. И образование ваше. Хотел было так сказать Трофим Михайлович, но не сказал, а посмеялся в душе. И так ему стало хорошо от этого невидимого смеха, так ему стало безбоязненно, как будто просветление нашло. И почувствовал он, что ничего ему не страшно. Вдруг - за всю жизнь - и не страшно. Не от безумия не страшно, а от полного сознания, что жизнь прожита, другой не будет, и слава богу.
И как раз к этой улыбке подоспел Васька. Откуда он взялся - все удивились. Почитай, три года не показывался и след .простыл. Мишка, конечно, первым делом - машину посмотри, коробка барахлит. Лизавета губы поджала - здрасьте, коли не шутите. Анастасия бровью не повела - вся в мать, тоже с годами толщину добудет, а Владимир - баском:
- Дядя Вася! Откуда вы явились?
И так они все суетились около того Васьки, расспрашивая, и угощая, и не зная в точности, зачем он явился. И только Трофим Михайлович не суетился, ибо знал, что пришел этот Васька за его душою, которую он имел сегодня отдать.
- Видал я твои тополи,- сказал Васька,- чудной ты все-таки хозяин.
Семейство переглянулось - не ударится ли отец в прежнее безумие от таких посторонних слов. Но Трофим Михайлович улыбнулся, впервые за много лет.
- Я вам, дорогие детки, подарочек сегодня сделаю, и вам, дорогая жена, и тебе, Василий.
С этими словами Трофим Михайлович встал, вышел на волю, взял топор и двинулся к гаражу. Семейство потянулось вслед, глядя, что будет. Трофим Михайлович хукнул в ладонь, укрепил в ней топорище, примерился к правому тополю-подростку и рубанул от всей души под самый корень. Он рубанул разок и другой, и с пятого удара тополь закачался, задумался, отделенный от земли, и пошел, шелестя молодыми листьями.
- Тятька,- испугался Владимир,- их бы пересадить лучше... Жалко же так...
«Хозяин будет, молодец»,- подумал Трофим Михайлович, но ничего не сказал.
А кладовщик, натасканный слухом на порубку, как собака на кота, был уж тут как тут. Вырос поганым грибом:
- Ты что же это леса губишь? Ты что же, не знаешь, что земля народная и за каждое дерево тебе отвечать как вредителю? А вы, сознательные граждане, заместо того, чтобы топор отнять у вашего психического, рты разинули. Это вам не пройдет, эти тополя за ним записаны, и он ответит по закону.
- А, власть явилась, - сказал Трофим Михайлович. - Ну, давай - беги за милицией...
И ударил топором по второму тополю.
- Граждане! - заверещал кладовщик. - Отберите у него топор, я счас бердан принесу, стрелять в него буду!
Сноха от крика ушла. Мишка сказал:
- Папаша, вы не имеете права губить народное добро... Вы, папаша, сперва должны спросить у инстанций...
- Не замай, сынок,- ответил Трофим Михайлович, вгоняя топор.
- Одно слово - псих,- сказала Анастасия.- Мама, удержите его от горя...
Васька вставил:
- Их бы керосинчиком заморить без шуму.
Кладовщик крикнул:
- Стой, говорят тебе! Замочи их керосином, не вводи меня в беззаконие!
Но Трофим Михайлович свалил-таки и второе дерево. Свалил, распрямился и - кладовщику:
- Где же твоя милиция? Беги на своих ногах, веди милицию! Тут Лизавета заголосила:
- Трошенька...
- Не замай,- ответил Трофим Михайлович и ударил в третий тополь.
Теперь уже все стояли как в ужасе, дожидаясь. Тополь упал. Трофим Михайлович откинул топор и спросил кладовщика:
- По бутылке за тополь - заткнешься, гриб поганый?.. Записано у тебя? Конец записям! Семейство! Берите машину! Волю ей даю!
И пошел Трофим Михайлович к дому, и было над ним ясное небо, и была под ним свежая земля под травою, а с боков шумели деревья. Шумели они далеким шумом, как в чужом сне, и он слышал их и не слышал. Шел Трофим Михайлович домой, шел уже не своей силой, а как бы на воздушной подушке. Пришел, хотел было разобрать кровать - не разобрал, только полуботинки скинул. Перекрестился, как в детстве, на угол, где не было образов, и лег на спину.
Семейство зашумело, бабы детей похватали, но ему это было все - как чужое. Гриб поганый верещал где-то над ухом. Лизавета бухнулась в ноги - вроде как бы жили люди кругом. Володечка подошел тихо:
- Тятя...
И хотел ему ответить ласково Трофим Михайлович - не ответил, ибо было ему все равно. К обеду он умер...
От автора
Я знал наизусть эту квартиру.
Всякий раз, когда я сюда приходил, мне почему-то вспоминались слова: «Вот мельница, она уж развалилась...»
Слова эти принадлежали не мне, а Пашке Петухову.
В этой комнате с балконом жили мы с Клавой. Теперь в ней никто не живет. Павел говорит, что сюда хотели подселить кого-то, но пока удалось отбояриться, - помог брат Коля, у него большие связи. Может быть, удастся отстоять комнату.
Да, Давыденковы. Маленькая комната, в которой жил затворником загадочный мальчик Коля, представитель поколения, которое называли «ищущим», а в отдельных случаях «сердитым». Название было весьма метким. Коля действительно искал чего бы поесть и, бывало, сердился, когда Клава не успевала сварить суп. У него всегда были важные дела. Он был точен, сдержан и не питал лирических иллюзий. Клава говорила, что Колька растет без всяких видимых интересов, подчиняясь только расписанию уроков, кружков и планам комсомольского комитета.
- Он не читает художественной литературы,- говорила Клава, - я боюсь за него.
Она ошибалась. За Колю не надо было бояться.
В тот год Пашка еще лечился. Мы хотели к его приезду отремонтировать квартиру и устроили семейный совет. Коля на совете молчал. Он хлебал пустой суп, отгородясь от нас книгой. Эта привычка меня всегда раздражала, но втайне я поощрял ее: если бы Коля не читал за едой, нам пришлось бы беседовать, а о чем беседовать с Колей, я не знал, мне всегда казалось, что он ведает какую-то тайну. Клава сказала:
