Евгений Комарницкий - Эныч
— В первую очередь, усиливайте популяризацию нашего великого учения в самых широких массах.
— Михаил Андреевич, я позволю себе… мне хотелось бы вам напомнить о поведении товарища Плухова… о недостойном коммуниста поведении.
— Сместим. Ждите решения Политбюро, — на впалых щеках Суркова вспыхивает по нездоровому розовому пятну. — Возвращайтесь к себе и работайте… Как вы сказали? Пухов?
— Плухов, Михаил Андреевич. Плухов.
— Сместим.
Борисов закрывает папку. Сурков встает, протягивает ему руку.
— Передайте от ЦэКа и от меня лично большой привет Виктору Вильямовичу Голицину, а также, — мои наилучшие пожелания всем партийным работникам вашего города и области. Напоминаю, что дверь открывается на себя. Вам пора.
Борисов бережно пожимает старческую руку.
— Благодарю, Михаил Андреевич. Будьте уверены: сделаем все, что в наших силах.
Сурков кашляет. Борисов поворачивается, идет к двери. Тянет на себя ручку. Дверь неподвижна. Борисов тянет ручку сильнее. Слышит раздраженный голос Суркова:
— Я же предупреждал вас. Дверь открывается наружу. Это значит, что ее надо толкать от себя.
7
Эныч, заложив руки за спину, неторопливо прохаживается по камере, поглядывая время от времени на матово-тусклую зарешеченную лампочку. Лежащий на своей «шконке» Кувякин, следя за тенью Эныча, тихо насвистывает мелодию из кинофильма «Семнадцать мгновений весны».
— Что лежишь? — говорит ему Эныч. — Походи. Погуляй.
— Мы с тобой уже погуляли, гражданин Энов, — хмыкая, отзывается Коля. — Как вот теперь будем выкручиваться?
— А чего мне выкручиваться? — Эныч останавливается. — За мной вины нет. Пожарник — это твой знакомый.
— Да-а, — Коля плюет на пол, — подложил нам свинью Константиныч. И что же теперь будет?
— Кофе с какао.
Эныч снова шагает по камере. Заметив ползущего по серой цементно-острой стене клопа, давит его большим пальцем. Отерев палец о брюки, замечает другого клопа и направляется к нему.
— Погоди давить, — просит Коля. — Я на него загадал. Если от тебя убежит, то…
Эныч давит клопа.
— Да, Эныч, вот видишь как в жизни бывает, — переводя взгляд на окно, рассуждает Кувякин. — Вчера мы с тобой были господами, а сегодня — клопы. Вот зайдет сейчас дядя с пистолетом — и к ногтю нас!.. Константиныч, козел старый, не подумал ведь, что с нами будет. Отдувайся теперь за него, доказывай, что ты не верблюд… — Коля, морщась, потирает ногу. — Где справедливость, где братство, где правда? Что за безобразие, Эныч?.. Вот возьми меня — за всю свою жизнь ничего плохого не сделал: в детском саду воспитательниц не кусал, в школе учителей не калечил, в армии полевые кухни не загонял, на работе водозаборы не мазутил, и вот — награда за все это… Здорово!..
— Следователю будешь мозги канифолить, — говорит Эныч.
— Нет, Эныч, — сев на кровать, поджимает к груди колени Коля, — несправедливо все-таки устроена жизнь. Меня к награде представлять надо, а я здесь… Я — здесь, а всякие там Кулики и Михеичи на свободе разгуливают, ханку жрут…
— Пускай жрут, — говорит Эныч, подходя к унитазу, спускает брюки и садится.
— Послушай, — говорит Коля, — как ты думаешь, твоей жене уже сообщили о том, что мы здесь? Может, она передачку нам принесет?
— Держи карман шире. Раздается всплеск воды.
— А что? Серьезно. Рита твоя, могла бы принести передачку…
Лязгает засов. Приоткрывается дверь. В камеру влетает и проезжает лицом по цементному полу человек в разорванной цветастой рубашке. Дверь с грохотом захлопывается.
— Хороша передачка, — говорит Коля. Он встает и, подойдя к лежащему, разглядывает того. Человек поднимается, приглаживая редкие волосы, смахивает кровь с ободранной щеки и, обернувшись в сторону двери, гневно потрясает кулаками:
— Гады! Сволочи! Фашисты!
Склонив голову набок, Кувякин с любопытством наблюдает за действиями вновь прибывшего.
— Не ушибся, приятель?
— Ничего. Не впервой, — говорит новенький. Представляется — Алик. Пархоменко Алик.
— Коля, — говорит Коля. — А это Эн Энович. Или просто — Эныч. Слушай, Алик, у тебя пожрать чего-нибудь не найдется?
Алик прислоняется к стенке, снимает ботинок и, достав из носка кусок черного хлеба, протягивает Кувякину.
— Жуйте, ребята.
— Эныч, а ты будешь? — Коля откусывает больше половины куска. Энергично жует. Откусывает еще. Эныч что-то бурчит и машет рукой.
— Ну, как хочешь, — Коля доедает оставшееся. — Хозяин-барин. Эх, Алик, если б у тебя еще и выпить было…
— Чего нет — того нет, — разводит руками Пархоменко. Сняв другой ботинок, он достает спичку и проводит ею по волосам. Потом ковыряет в ухе. — Давно сидите?
— Давно, — говорит Коля. — Скоро сутки, наверно. Жуткая скучища. Совершенно нечем заняться. Особенно мне. Эныч вон нашел себе развлечение.
Эныч пускает громкого голубка.
— Так уж и нечем? — усмехается Пархоменко, вынимая спичку из уха. — Это дело исправимое. Запомнил силу звука? Сейчас мы с тобой сыграем. Кто из нас Эна Эновича перекроет, тот и выиграл.
— А победителю что?
— Победитель отвешивает проигравшему десять макаронин.
— А куда?
— Куда обычно. В лоб.
— А кто первый начнет?
— Если хочешь, давай начну я. У каждого из нас три попытки.
— А если никто Эныча не переплюнет?
— Ну что ж. Тогда никто и не выиграет.
— Ладно, — соглашается Коля, — Давай, начинай. Пархоменко трижды издает средней силы звук.
— Слабовато у тебя, Алик, вышло, — отмечает Коля.
— Слабовато, — соглашается Пархоменко. — Теперь твоя очередь.
— Ну, с Дядей, — говорит себе Коля. Стартует. Звук получается очень тихий. Коля с надеждой смотрит на Пархоменко.
— Ну как, Алик?
— Никак, — говорит Пархоменко. — У тебя еще две попытки. Вторая попытка Коле также не удается.
— Мало каши ел, — посмеивается Пархоменко.
— Хорошо смеется тот, у кого всегда встает, — отшучивается Коля. Сосредоточившись, трясет кистями рук и набирает полную грудь воздуха.
— Ты прямо Давид Ригерт… — последние слова Пархоменко тонут в бурном звукоизвержении.
— Молодец, Коля, — хвалит Кувякина, отбрасывая сломанную спичку, Пархоменко. — Выиграл. Так тебя, глядишь, и на Олимпиаду в Москву могут послать.
Коля стоит с озадаченным видом. Смотрит в одну точку.
— Эныч! Ты скоро?
— Тебе-то что? — бросает Эныч с унитаза.
— Авария тут у меня маленькая.
— Это бывает, — похлопывает по спине Колю Пархоменко. — Не переживай. В Москве, в психушке, где я санитаром работал, один диссидент со зверской фамилией так обделался, что его потом до-олго отмыть не могли. Меня, кстати, там научили этой игре. Вся спецпалата, в которую известных на Западе диссидентов помещают, с утра до вечера этой игрой тешилась.
Отойдя к стене, Кувякин прислоняется к ней спиной. Заводит руку за спину.
— Что за студенты такие веселые?
— Да не студенты. Диссиденты, — Пархоменко ковыряет в ухе пальцем. — Ведь у меня как в жизни сложилось… Сам-то я местный. Из этого города. Пришел из армии, думаю: что делать? Поехал в столицу. Поступил в медицинский. Стал все больше и больше размышлять о нашей действительности. А тут еще практика такая: санитар в психиатрической клинике имени Хорватского. Там-то я и прозрел окончательно, — лицо Пархоменко серьезнеет. Он перестает ковырять в ухе. — Столкнулся с новой для меня категорией людей. Тот же Тюкин. Академик. Отец кислородной бомбы. Лауреат Нобелевской премии…
— Какой-какой премии?
— Нобелевской, — говорит Пархоменко. — Сто тысяч долларов отваливают тому, кто лучше всех за мир борется. Ох, и уважали Тюкина Всеслава! Как передача — так шоколадный торт. Он шоколадные торты до ужаса любит. Но только свежие чтобы были. Один раз, помню, торт администрация на полтора часа почему-то задержала, и тот ему черствым показался. Так он — вот что значит принципиальный человек! — бросил этот торт на пол и давай ногами топтать. Топчет и приговаривает: «Заявление. К мировой общественности. В нашей стране все больше и больше разворачивается деятельность репрессивного аппарата против лучших представителей русской интеллигенции». Язык у мужика, скажу я вам, подвешен что надо!
Пархоменко переходит в другой угол. К Энычу. Продолжает:
— А Ишманов!.. Тоже умный человек. Сознательно отказался от больших чинов. Всю жизнь провел возле мусорных бачков. В подвале. Там и родилась у него идея об избранности нашего народа-Дяденосца… Или Чумовских. Тот вообще хождение по мукам совершил. Сам он из Таганрога. Бывший редактор областной газеты «Спортсмен Приазовья». Допустил опечатку в шапке. Написал: «Планы партии. Точка. Планы народа». А нужно было поставить тире. Получилось, что у партии планы одни, а у народа — другие. Историю, конечно, замяли. Но он не успокоился. Начал в обком ходить. Доказывать, что ошибка допущена им неумышленно. В обком его пускать перестали. Тогда он — в Москву. В ЦэКа. Из приемной его прямиком в психушку отправили. В клинике и пришла к нему в голову мысль выпустить собственную самиздатовскую газету «Борец Приазовья». Ушлый был конспиратор. Чтобы никто не догадался о его планах на будущее, оформлял в отделении стенгазету «Больной, к коммунизму!»… Но больше всего я любил беседовать с юношей Пашей Каском. Тот все время Дядю искал. В себе. В людях. Во мне. Под подушкой. До психушки он по пивным ходил. Вел религиозную пропаганду. Утверждал, что Ленин — антихрист и немецкий ставленник…
