Пол Гэллико - Миссис Харрис едет в Нью-Йорк
По дороге мистер Бэйсуотер разговорился и поведал миссис Харрис о популярности Генри среди обитателей дипломатического анклава, связанной, в частности, с его подвигами (прерванными ветрянкой) в области спорта – Генри, судя по рассказам, бегал быстрее и прыгал выше и дальше отпрысков посланников Испании, Швеции, Индонезии, Ганы, Финляндии, Голландии и Бельгии.
– Надо же, – сказала миссис Харрис. Затем, подмигнув Бэйсуотеру, она спросила:
– А вот как вышло, что никто из них не догадался, что Генри… ну, что он не…
– Хо! – ответил Бэйсуотер, – да как им догадаться, если все они говорят по-английски еще хуже Генри? А мальчишке суждено стать лидером…
Тут в разговор вступил сам Генри, нарушив свое долгое молчание:
– Веселее всего было на пасху, – сообщил он. – Надо было искать спрятанные пасхальные яйца, а потом мы устроили гонки с яйцом на ложке. Дядя Айк сказал, что я был лучше всех и когда-нибудь стану чемпионом.
– Правда? – переспросила миссис Харрис. – Очень мило с его стороны. Как, ты сказал, его звали – дядя Айк? Кто он такой, этот дядя Айк?
– Не знаю, – махнул рукой Генри. – Какой-то лысый дядька, нормальный такой. Он сразу понял, что я из Лондона.
– Он имеет в виду Президента Соединенных Штатов, – усмехнувшись в усы, объяснил Бэйсуотер, – и традиционный пасхальный утренник для детей дипломатического корпуса на лужайке у Белого Дома. Мистер Эйзенхауэр лично вел этот утренник. Я сам стоял подле него, и мы даже обменялись несколькими словами.
– Боже правый, вы двое запросто болтали с Президентом! – восхитилась миссис Харрис. – Вот я тоже как-то раз оказалась недалеко от Королевы – это во время рождественской распродажи в "Эрродс".
"Роллс-ройс" почти бесшумно несся, точно плыл или летел, по гигантской эстакаде Скайвэй над болотами Джерси. На горизонте сверкали в предвечернем солнце башни Манхэттена. Солнечные лучи сияли на шпиле Эмпайр Стэйтс Билдинг и золотистом куполе Крайслер-Билдинг в тысяче футов над землей, отражались огненными бликами в окнах других гигантов – казалось, в городе полыхает пожар.
Миссис Харрис любовалась этим огненным зрелищем, пока лимузин не нырнул в туннель Линкольна. Тогда она откинулась на спинку сиденья и пробормотала:
– Да-а, а я-то думала, что Эйфелева башня что-то значит!…
"Кто бы мог подумать, – размышляла она, – что Ада Харрис из номера 5 по Виллис-Гарденс, Бэттерси, будет вот так сидеть в "роллс-ройсе" подле такого славного и элегантного джентльмена – да, настоящего джентльмена, мистера Бэйсуотера, – и будет любоваться таким удивительным видом Нью-Йорка?…" А седеющий шофер в это время думал так: "Кто бы мог подумать, что мистер Джон Бэйсуотер из Бэйсуотера будет смотреть на изумленное и радостное лицо обыкновенной лондонской уборщицы, чудесным образом перенесенной в Америку и любующейся одним из самых удивительных и величественных зрелищ в мире – в то время как этому мистеру Бэйсуотеру следовало бы смотреть только на дорогу и слушать только голос мотора?…"
Конспирации ради миссис Харрис попросила высадить их на углу Мэдисон-авеню, и они попрощались с Бэйсуотером и еще раз поблагодарили его за чудесную поездку и угощение, и мистер Бэйсуотер с удивлением услышал собственный голос:
– Не думаю, что мы встретимся снова. Желаю удачи с парнишкой – надеюсь, вы найдете его отца. Надеюсь, вы тогда нас известите – маркизу, безусловно, будет интересно узнать, как все закончилось.
– Если будете в наших краях, позвоните, – весело сказала миссис Харрис. – Наш номер – Сакраменто 9-9900. Может быть, сходим вместе в мюзик-холл – я очень его люблю и мы с миссис Баттерфильд ходим туда каждый четверг.
– А если вам случится быть в Вашингтоне, – ответил мистер Бэйсуотер, – заходите. Маркиз будет вам рад.
– Договорились!
"Роллс-ройс" отъехал, а миссис Харрис и Генри стояли на углу и глядели вслед, пока лимузин не затерялся в потоке машин. А мистер Бэйсуотер смотрел на них в зеркало заднего вида, пока чуть было не зацепил крылом крыло желтого такси. И только обмен любезностями с водителем последнего (который высказал все, что думает о "разэтаких лимузёрах") вернуло его в реальный мир.
А миссис Харрис заскочила в аптеку-закусочную – позвонить миссис Баттерфильд, известить о своем прибытии и проверить, не дома ли Шрайберы.
16
Устроить Генри в комнатах прислуги апартаментов Шрайберов не составило труда. Миссис Харрис просто провела его черным ходом с Шестьдесят девятой улицы – и служебным лифтом подняла в заднюю дверь пентхауса.
Равным образом и в дальнейшем особых проблем не возникло – Генри мастерски владел искусством избегать нежелательного внимания, а Шрайберы никогда не заходили на половину прислуги и не пользовались черным ходом. Запасы продуктов в холодильниках и морозильниках были более чем достаточны, и один маленький мальчик никак не мог нанести им сколько-нибудь заметного ущерба. Генри, с его молчаливостью, мог жить в доме Шрайберов незамеченным сколь угодно долгое время так, словно его здесь вовсе и не было – если не считать прискорбного влияния присутствия мальчика на нервы миссис Баттерфильд, которая поминутно вздрагивала при мысли, что его могут обнаружить.
Миссис Баттерфильд, которую теперь не выбивали из колеи невероятные американские супермаркеты, не пугал весь этот гигантский город и которую весьма утешали копящиеся у нее доллары, позволила ложному ощущению безопасности, порожденному длительным отсутствием Генри, убаюкать себя. Теперь, однако, спокойствию был положен конец. Все страхи, все предчувствия несчастья вернулись и с новой, удвоенной силой охватили бедную толстуху – теперь впереди не брезжило даже намека на решение проблемы и благополучное завершение авантюры – да хоть на какое-нибудь ее завершение!
С самого возвращения миссис Харрис из Кеноши, Висконсин, с дурными новостями, с того самого момента, как стало известно, что тамошний Джордж Браун – не отец Генри (притом дальнейшие усилия миссис Харрис так и не привели к обнаружению нужного Брауна), миссис Баттерфильд мерещились темницы и эшафот. Они среди бела дня похитили в Лондоне ребенка, провезли его "зайцем" на трансатлантическом французском лайнере, они тайно ввезли его в Америку (судя по мерам, которые американское правительство принимало для предотвращения нелегального въезда, за одно это преступление полагалась не меньше чем смертная казнь), а теперь они отягчили свои прегрешения укрывательством нелегального иммигранта в доме своих нанимателей! Всё это могло привести только к поистине катастрофическому финалу.
Увы, такое настроение не могло не сказаться самым трагическим образом и на стряпне миссис Баттерфильд.
Не раз и не два она путала соль и сахар, уксус и сироп; суфле в духовке опадало или, напротив, вздувалось пузырем; соусы скисали или в них появлялись комки; жаркое подгорало. Чувство времени отказывало ей, и вместо нормального, "четырехминутного": яйца у нее получались яйца или всмятку, или крутые. Кофе выходил жидким, а тосты обугливались. Да что тосты – теперь ей редко удавалось даже правильно заварить чай! – так, чтобы получился честный английский чай, а не помои.
Это, в свою очередь, не могло не сказаться на успехе регулярных приемов у Шрайберов. Люди, которые раньше напрашивались на приглашение, теперь искали предлог отказаться от него, дабы избежать необходимости дегустировать чудовищные порождения кухни миссис Баттерфильд.
И уж конечно, ни Шрайберов, ни саму миссис Баттерфильд ни в коей мере не утешало то обстоятельство, что среди завсегдатаев приемов нашелся единственный, которого полностью удовлетворяла пища, подававшаяся теперь к столу. Это был, конечно, Кентукки Клейборн. Терзая обуглившийся бифштекс, политый пересоленным и чрезмерно густым соусом – невинную жертву переживаний поварихи, – он зарывался в него, растопырив локти, и шамкал полным ртом:
– Во, Генриетта, теперь это похоже на дело. Видно, выгнали наконец старую кошелку, которая у вас тут слизь разводила, да взяли добрую американскую кухарку. Капните-ка мне еще половничек соуса!…
Безусловно, с миссис Баттерфильд это случилось не вдруг. Это был процесс куда более длительный, чем может показаться из описания – впрочем, процесс этот всё ускорялся, ибо миссис Баттерфильд и сама видела свои огрехи и промахи – но это лишь ухудшало ее состояние, и дела шли всё хуже и хуже, пока мистер Шрайбер не решил наконец поговорить с женой:
– Генриетта, дорогая, что случилось с нашей лондонской парочкой? Мы уже две недели не ели ничего хотя бы просто съедобного. Ну как я могу теперь приглашать гостей?…
– Но до сих пор все шло прекрасно, – возразила миссис Шрайбер. – Она прекрасно готовила!
– Больше не готовит. И знаешь, судя по тому, как идут дела, я бы на твоем месте отослал ее, покуда она кого-нибудь не отравила.
