Валерий Смирнов - Как на Дерибасовской угол Ришельевской
— Да. Так точно! — возбудился от предстоящего удовольствия Лабудов. Он с радостью подумал: если КГБ будет бездействовать, то служба полковника Деева устроит много приятного конторе, которую ненавидел даже сам Лабудов.
— Это вы сделаете сегодня, — подчеркнул Орлов — и, конечно о моем визите…
— Понял, — важно сказал музыкант, все еще надеясь на ведомость из кармана.
— Чтобы ускорить курс аутогенной тренировки, мы попросили помочь вам самого профессора Тартаковского. Так что постарайтесь не выходить из квартиры. Кстати, вы сегодня тренировались?
— Да, — твердо ответил Лабудов.
— Перестаньте врать, — рявкнул капитан, — мы все знаем.
— Я хотел сказать, что собираюсь, — поджал распустившийся хвост стукач. — Я тебя не боюсь!
— Сейчас выполняйте задание, а потом приступайте к самоусовершенствованию, — приказал капитан и напомнил: — Три часа подряд. Даже если будет землетрясение, вы не должны переставать работать над собой. Кстати, агент Крыса, по моему ходатайству вы представлены к ордену Октябрьской революции.
— Спасибо, — перевел взгляд с капитана на уже привычную крысу растроганный Лабудов. — Я докажу, что достоин…
— Докажете делом, — торжественно сказал капитан и поскорее выбрался из этого запаха на свежий воздух. Лабудов тут же затащил из коммунального коридора телефон в свою комнату и, повернувшись спиной к крысе, доложил все, что от него требовалось.
Лабудов действительно боялся крысы все меньше и меньше. Правда, иногда ему казалось, что стоит только выключить свет, и дохлая крыса тут же изготовится к прыжку. Потому, как это было ни тяжко, Лабудов жег электричество по четыре копейки за киловатт круглые сутки.
Лабудов собрался, сел против крысы и выдохнул в ее морду:
— Я тебя не боюсь!
А в это время балабол Акула уже звонил в дурдом и рассказывал, что он художественный руководитель оперного театра и у него большое горе. Сошел с катушек звезда коллектива Лабудов и поэтому его надо по-быстрому вылечить. И если лечение пойдет успешно, так весь дурдом будет засыпан контрамарками как снегом, даже во время летнего сезона.
Когда люди в белых халатах осторожно вошли в коридор Лабудова, его соседи охотно подтвердили, что такого психа, как флейтист, природа создает только от чрезмерного усердия. А может быть, по недосмотру, но этот Лабудов точно двинутый мозгами без медицинского диагноза.
Мордоворот в коротком халате осторожно приоткрыл дверь и по его ноздрям ударил неповторимый аромат.
— Я тебя не боюсь! — орал Лабудов в лежащую перед ним полуразложившуюся крысу. Потом он повернулся на скрип двери и сказал нормальным голосом:
— Тартаковский, заходите.
Лабудов заметил, что Тартаковский почему-то постригся наголо и стал побольше ростом, а его ассистент был вовсе не похож на тех, кто дрыгает по команде светила ногами со сцены. И когда Тартаковский и его кореш натягивали на Лабудова такую же самую сорочку, в которой щеголяла в свое время жена Кока, он продолжал скрипеть «Я тебя не боюсь!»
Лабудова поволокли к выходу. Музыкант сразу заподозрил неладное, потому что Тартаковский во время сеанса не проронил ни слова.
— Куда вы меня ведете? — спокойно спросил стукач.
— Домой, — ответил лысый профессор.
— Мой дом здесь. Я тебя не боюсь! — бросил Лабудов.
— Тащи скорее этого придурка, у нас еще два вызова, — заметил ассистент доктора.
— Я вам дам придурка! — взревел стукач. — Я агент Крыса! Вами займется капитан Орлов. Я тебя не боюсь!
— Конечно, агент, конечно, крыса, — согласились санитары, бросая в машину Лабудова.
* * *Акула купил себе за двадцать копеек билет в музей и стал ходить среди картин с таким видом, будто они ему сто лет снились. А потом он робко засунул свою наглую морду в кабинет Рембрандта и, убедившись, что остальные сотрудники успели разбежаться по музею, магазинам и кинотеатрам, поздоровался:
— Рембрандт, нычка Панича цела?
У искусствоведа не выдержали нервы и он бросил в лицо посетителя деревянную фигуру орла с инвентарным номером в клюве. Балабол легко отбил нападение пернатого и показал Рембрандту ствол. И без того тощий музейщик усох прямо на глазах.
— Жить хочешь? — проникновенно спросил Акула. Рембрандт молча закивал головой, будто кто-то усиленно толкал его в шею.
— Король умер. Да здравствует король! — спрятал ствол балабол. — Сколько тебе платил покойный Панич?
— Четыреста в месяц, — с трудом выдавил из себя искусствовед.
— Что-то мало для такого специалиста, — огорчился за кандидата наук Акула, — я буду платить тебе пятьсот.
— Спасибо, — с ходу стал благодарным Рембрандт.
— А теперь пошли в закрома родины, чтоб я убедился, что все, как в аптеке и ты не зря получаешь свои бабки, — сказал балабол, протягивая Рембрандту сотенные купюры.
— Прошу вас, — распахнул перед Акулой дверь искусствовед и поправил удавку галстука на горячей шее.
Через несколько дней у Позднякова началась очень большие неприятности. Антисоветской типографии в его подвале не нашли, но нарушение паспортного режима — это вам не какой-то дешевый налет. И Поздняков сделал ноги из Одессы, не сильно надеясь когда-нибудь вернуться в нее, бесплатно бросая, чтоб легче бежалось, куски своего бесценного собрания. И те куски подбирали все, кому не лень. Поэтому до потерявшего лицо Бориса Филипповича никому уже не было дела.
С тех пор немало гадости утекло с наших берегов прямо в открытое море. И за эту историю в Одессе хорошо помнят только покойники, потому что другие сделали вид: отличная память не всегда говорит за такое же здоровье. И если бакланить прямо, я рассказал вам за эту историю, потому что сегодня Одессы уже нет, а есть разрушающиеся архитектурные изображения мертвого города, из которого вынули его душу. Так что я изредка брожу по этим руинам, которые местами имеют красивый вид, и понимаю, что это не город, а очень скоро закрытое навсегда кладбище. Может быть, мне улыбается просто быть его смотрителем? Не знаю. Я не уехал и у меня есть все. Даже офис, в котором сидит совсем еще девочка, стучащая только на машинке. Она иногда помогает мне доказывать, что старый конь борозды не портит. И моя фирма, регулярно платящая налоги, ментам и рэкету, процветает. Я кидаю всем не потому, что кого-то боюсь, а из-за того, что выполняю старинный одесский завет: жри сам и дай другим. Поэтому с удовольствием жру идиотов, которые называют себя коммерсантами. Они прибежали в освободившийся от настоящих деловых город и считают себя бизнесменами, потому что могут купить у молдаван бочку вина и перекинуть ее белорусам. Такое мастерство радует. На большее они не способны, а мой аппетит иногда разгорается. Эти уроды разоряются, а их места тут же занимают другие. Со временем и их деньги текут на мои счета. Хотя я вовсе не гений. По сравнению с теми, кто уехал из отсюда, у меня не мозги, а солома. Но сейчас и ее хватает.
Иногда рано утром я сижу на той самой скамейке, где любил глотать воздух старый Я Извиняюсь, и спокойно думаю за прошлое. А потом бреду в свой офис, где вкалываю по двенадцать часов в сутки поваром. Я варю башмалу и это фирменное блюдо неплохо удается. Изредка ко мне приходят ошметки известных людей, которые пока еще живут в Одессе. Они предлагают создавать совместные предприятия, объединять капиталы и прочую муру. От всего этого приходится вежливо отбиваться, и не потому что их предложения дефективные, а из-за привычки к свободной охоте. Тогда на Дерибасовской угол Ришельевской я в последний раз сказал сам себе: волк-одиночка не нуждается в стае. А в жизни, как учила нас родная партия, слова никогда не должны расходиться с делом.
На Молдаванке музыка играла
1
Такие времена настали, что нужно спешить по-быстрому. Пока суверенная Молдова не объявила территориальных претензий до нашей Молдаванки. А то проснешься ненароком у своем доме, но совсем в незнакомой стране. И кто этому будет доволен, кроме Бори Кишиневского, которого раньше обзывали маланским мордом, а теперь русскоязычным населением? Иди доказывай, что ты сенегалец из СНГ, а не претендент на престол влахов и твоя бабка брала анализ крови с румын у сорок первом году из трехлинейного шприца имени капитана Мосина. Кому тогда нужна будет наша история?
Можно, конечно, эмигрировать в сопредельные страны. На Французский бульвар, Греческую площадь, Еврейскую улицу, в крайнем случае попросить политического убежища на Малой Арнаутской или в Люстдорфе. Но что это даст, кроме очередных неприятностей, если вдруг Жлобоград имени Котовского откроет свое консульство на Итальянской? Тогда останется только рассчитывать на самый одесский у мире район под названием Бруклин.
Так что пока распустите веером свои уши и слушайте за историю, что могла бы у который раз прославить наш город.
Даже самый последний отличник народного образования понимает: большего налетчика до чужого добра, чем наша партия, природа не создавала. Кое-какие ребята задумались над этим и быстро уговорили себе за то, что народ и партия едины. А поэтому отчекрыжить у такой золотой организации немножко для собственных нужд — даже больше, чем святое дело.
