Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
Голову мою пронизала мысль: «А что, в такой передряге корнет запросто может получить нечаянную пулю». Рука моя сжала рукоять пистолета, по спине пробежал озноб….
Тут, на счастье, в кустах что-то мелькнуло… Я выстрелил в кусты. И справа, и слева от дороги затрещали ветки под ногами убегавших людей. Вероятно, разбойники, увидев, что караван так просто не возьмешь, сочли за лучшее отойти и подождать более легкую добычу.
Мы спешились и осмотрели придорожные кусты. За одним из них мы нашли тряпицу с кусом хлеба и луковицей – трофей, доставшийся нам от незадачливого грабителя. Разумеется, этот трофей так и остался под кустом поджидать своего хозяина или какого-нибудь зверя, коих в этом лесу было, по всему вероятию, множество. Купцы и ямщики тем временем быстро оттащили на обочину дерево, и караван продолжил путь. Лошади теперь бежали куда резвее, а наши разговоры с корнетом о любви закончились. И слава Богу.
* * *Избежав ограбления, конотопские купцы решили отблагодарить нас с корнетом. В ближайшем же селе, которого мы достигли на следующий день, они в честь нас закатили пирушку. Минута опасности, которую мы все вместе пережили, отодвинула на задний план сословные предрассудки, и мы все за одним столом уселись в тамошнем трактире перед поросенком в гречке.
Гулянка получилась веселая и закончилась тем, что я с одним из купцов отправился уже глубокой ночью на ловлю местных баб. Наш поход сопровождался беспрерывными драками в кромешной темноте с мужиками, стрельбой и бабьим визгом. Не помню, чтоб мы поймали хоть одну бабу, а утром у купца оказалась свернутой набок скула.
Удивительно: хотя края тут были глухие, но слухи распространялись с невероятною, даже противоестественною быстротой. Когда наш караван достиг следующего села, нас у околицы уже встречали мужики с оглоблями и вилами в руках. Наверное, вот так же в древние времена, когда здесь еще обитали разные Змеи Горынычи, мужики отстаивали от них свои жилища и жен. Мы не смогли даже въехать в село, а принуждены были двинуться по объездной дороге.
Вскоре часть каравана, возглавляемая купцом со свернутой скулой, направилась на Почепскую ярмарку, а мы взяли направление на Брянск.
Наше дальнейшее путешествие до самого Брянска прошло без особых происшествий и приключений, если не считать того, что зарядили дожди, дороги стали непролазными, и временами нам приходилось тащить через грязь брички чуть ли не на руках. Ночевать приходилось где попало, пара пирушек, разумеется, случилась, и однажды мне довелось овладеть зазевавшейся трубчевской подрядчицей в красном платке. Но это так, мелочи.
Разговоров с Езерским я избегал – и задушевных, и даже просто философических. Корнет никак не мог взять в толк – какая кошка между нами пробежала, а я не вдавался в объяснения.
Езерский теперь ехал в своей бричке, а я – в своей. Временами я слышал, как ошалевший от скуки корнет декламировал стихи на французском, а когда и это ему надоедало, кричал звонким голосом: «На Брянск! На Брянск! На Брянск!»
Homo homini
Мы услышали голос Брянска, когда до него оставалось еще с десяток верст. То грянули пушки арсенала, проверяемые на цельность.
– Во-ка, как говорит Брянск-батюшка! – радостно воскликнул ямщик. – А ну, пошли, пошли, родимые!
Он взмахнул кнутом и разразился жестокой бранью на лошадей, которых только что назвал родимыми. Езерский выскочил из брички и побежал рядом с дорогой, чтобы размять свои нижние конечности. Только сейчас я обратил внимание, что они у него были весьма тонкие и длинные – прямо как у кузнечика. Тотчас на меня нахлынули воспоминания о Елене Николаевне, я живо представил, как она, закатывая глаза, ласкает эти длинные нелепые ноги. К сердцу моему подступило что-то тяжелое, и я с удовольствием представил, как забавно взбрыкнул бы ими корнет, если б его сейчас подстрелить. Я засмеялся, а корнет, сочтя мой смех одобрительным, дружелюбно улыбнулся в ответ.
Насколько же мы, люди, не умеем понимать друг друга! Зачастую в сердце моем мохнатым огнем вспыхивает злоба к ближнему, а он, этот ближний, о том даже не догадывается, улыбается, как вот теперь Езерский. А бывает, что все человечество вдруг покажется мне чем-то вроде огромного дерева, где каждый живущий является листом на его ветке. Листья опадают, распускаются новые, но наш человеческий мир растет, подобно этому дереву. А упавшие листья оберегают корни. Все мы – одно целое, мы должны любить и беречь друг друга! И хорошо на душе делается у меня в такие минуты, но, увы, они быстро проходят.
«Homo homini lupus est», – вспоминаю я. И это тоже правда. Только другая ее сторона.
* * *Унылы окраины наших городов. И вовсе были бы они несносными для глаза, когда бы разномастное их безобразие не закрывала летом буйная растительность, а зимой – снега.
Все на этих окраинах покосившееся, хлипкое, скользкое, случайное. Проезжаешь по посадским да слободским закоулочкам, и кажется, что все окружающее тебя было выворочено и брошено тут из какого-то невероятного рыбацкого бредня. Будто рыбаки вытащили его из старого, захламленного чем попало пруда, выбрали рыбешку, а тину бросили на берегу. Вот и лежит она, бедная, блестит мутной рыбьей чешуей и всякой дрянью, да копошится в ней незамеченный рыбаками рак, а сами они сидят в тенечке, варят уху и крякают, попивая водочку. А самый старый рыбак, затянув «Лучинушку», вспоминает молодость и роняет слезы в жирные от ухи усы. И никому на свете дела нет до кучи водорослей, вываленных на берегу из бредня.
…Купцы попрощались с нами и отправились на Свенскую ярмарку, а мы с Езерским остановились в брянской гостинице у Щепной площади. Я чувствовал себя простуженным, однако ж не усидел и отправился к знакомым драгунским офицерам, приехавшим на брянский арсенал за пушками.
Мы тут же уселись за ломберный стол. Играли всю ночь напролет, а под утро я составил банчок с местным помещиком Скоробогатовым, прежде служившим в гусарах.
Поначалу Скоробогатов выиграл у меня коня, но к обеду я отыгрался. Выиграл у него бричку и его дворового мужика Тимофея в нанковом сюртуке.
Калейдоскоп жизни и смерти
Взялся за перо я после долгого перерыва, находясь уже в жиздринском госпитале. Теперь мое состояние лучше, я почти уже выкарабкался из горячки. Этому способствовали лечебные кровопускания, а главное – усердие моего нового слуги Тимофея, не оставлявшего меня своей опекой ни днем, ни ночью. Кабы не выиграл бы я его тогда в Брянске в карты, кто ухаживал бы за мною, когда валялся я в бреду на госпитальной койке? Благодарен я и корнету Езерскому, который не оставил меня на произвол судьбы в болезни, а передал на попечение эскулапов. А ведь я-то сердился на Езерского, намеревался даже его подстрелить, найдя какой-нибудь пустяковой повод для дуэли. И там на лесной дороге… А он-то меня не бросил. Не совершил я злодейства и сам жив остался. Да, те самые люди, одного из которых я намеревался подстрелить, а другого, сочтя ничтожным, успел выдрать вожжами, не дали мне усесться в лодку Харона и отъехать в мир иной. Впрочем, не уверен, что поступили они правильно. А может, и вовсе лучше бы для меня было, коли никогда не появлялся бы я на свет. Бог весть.
Но как уж получилось, так получилось. Теперь я почти здоров; сегодня уже вставал, с удовольствием съел огурцы со сметаною, принесенные Тимофеем, и вновь взялся за дневник.
* * *Последняя запись в нем была сделана еще в Брянске, где и началась моя горячка. Вероятно, я простудился под дождями, путешествуя по лесной глухомани, где выворачивал вместе с купцами и возницами застрявшие телеги и наши повозки из бурных ручьев и грязи. Поначалу я чувствовал лишь недомогание и прибег к простому способу от него избавиться – усердно хлестал водку. Так я полагал выбить хворь, но получил горячку. А чего мне только не мерещилось, когда я уже окончательно слег и очутился на госпитальной койке! Даже странно теперь вспоминать о виденном. То мне чудилось, что орлиная лапа с моего ментика шевелит когтями и хватает меня за горло, то являлись гурьбой круглолицые девки, сплетались в невероятный хоровод и, кружась надо мной, по очереди затыкали мой рот приторными своими сосками. Впрочем, это объясняется, вероятно, запахами мальцовских житниц, которые располагаются неподалеку от лазарета. А недавно являлась Елена Николаевна. При этом я видел самого себя как бы со стороны. Я стоял перед ней голый, рядом был голый корнет Езерский, а она мерила наши уды аршином – у кого длиннее. При этом мы с Езерским стояли как бы по команде «смирно». Потом, помню, мы оба закачались и, вдруг мгновенно преобразившись в огромные уды, принялись бойко выплясывать перед Еленой Николаевной. Я – казачка, а корнет – пошел вприсядку. Разумеется, мне было довольно странно видеть себя со стороны удом, пляшущим казачка. Непонятно также, каким образом я понимал, что этот пляшущий передо мной уд – не кто иной, как я сам. Тут Елена Николаевна взяла нас обоих под руки (хотя когда ж это у фаллосов были руки) и вдруг сама пошла коленцами. И каждое ее коленце словно проходило через мое темечко и образовывало в голове некую светящуюся гирлянду. Я принялся разглядывать эту гирлянду и все яснее понимал, что Елена Николаевна никогда в меня не была влюблена, а пришла на гауптвахту и отдалась, чтобы не понаслышке узнать, каков я в любовных баталиях и правду ли мой уд столь могуч, как говорили. Как и помещица Цыбульская, она не имела сердца, а была лишь искательницей новых ощущений. И только я это понял, Елена Николаевна сразу же пропала, и в горло мое впились орлиные когти ментика. Я оторвал их и очутился в сонме других видений.
