Морис Слободской - Новые похождения бравого солдата Швейка. Часть первая
— Осмелюсь доложить, все понятно, пан фельдфебель, — ответил Швейк за всех.
— Что тебе понятно? Кто мы для вас?
— Осмелюсь доложить, как вы сами сказали, вы для нас суки, пан фельдфебель!
— Кто? — Кунст даже задохнулся от ярости.
— Ну да, — невозмутимо продолжал Швейк. — Вы сказали, что вы наши родители, а мы — сукины дети. Значит, я рассуждаю так, что…
— Довольно! — заорал Кунст. — Вы мне надоели! Я ухожу, но чтоб на призыве никто не смел увиливать, а то будете иметь дело со мной… Завтра вы будете солдатами, а солдат— опора Третьей империи!
И Кунст вышел. Он хлопнул дверью так грозно, что несколько секунд все молчали. И первым в наступившей тишине прозвучал голос бравого солдата Швейка:
— Ну, вы слышали, что сказал пан фельдфебель? Теперь вы уже не калеки и уроды, не старые развалины, а опора Третьей империи. Ну-ка, кривые, хромые, горбатые, стройся, и пойдем служить фюреру.
И все отправились на призывную комиссию.
3. Швейк попадает в арийцы
В конце 1941 года медицинские комиссии по призыву в германскую армию стали пустой формальностью, так как призывали всех подряд. Чтобы получить должность врача на призывном участке, не требовалось ни специального, ни вообще какого бы то ни было образования. Достаточно было уметь писать только одно слово: годен.
Когда голый Швейк, стыдливо прикрываясь повесткой, вошел в комнату комиссии, врач сразу начал с того, что оттянул ему челюсть и посмотрел в зубы. Затем, заставив Швейка поднять левую ногу, он стал старательно прощупывать ему щиколотку. А когда потерявший равновесие Швейк попытался переступить на правой ноге, доктор крикнул: «Тпру! Не балуй!» — и вытянул его по спине резиновыми трубками стетоскопа. Потом, продолжая осмотр, он начал диктовать писарю:
— Пишите: Иосиф Швейк. Нагнетов и наминов нет, экстерьер подходящий, бабки высокие… Мокрецом не болел?
— Никак нет, — бодро ответил Швейк, понявший, что попал в руки к ветеринару. — Вот только, осмелюсь доложить, засекаюсь на левую ногу.
— Пройдет! Пишите: годен! Подводите следующего… А вам, — он кивнул в сторону Швейка, — можно заамуничиваться и рысью в комнату номер три.
В комнате номер три заседала расовая комиссия. Председательствовал в ней некий доктор Хинк, пользовавшийся репутацией крупнейшего специалиста по расовой теории. Это был ловкий жулик, который за хорошую плату мог любого китайца произвести в северные германцы самых чистых кровей.
Швейка привели в комнату номер три вместе с Вацлавом Коржинкой, который по дороге все время причитал:
— Ах, почему я не ариец, арийцев лучше кормят….
Увидев Швейка и Коржинку, доктор Хинк даже сплюнул:
— Ну вот, опять! Вы только посмотрите на эту пару, Франц, — обратился он к своему помощнику. — Что я буду их осматривать, мерить их дурацкие черепа и толстые носы, когда за версту видно, что это чехи? Ведь ты чех? — спросил он у Коржинки.
— Я чех, но я больше не буду, — ответил испуганный Коржинка.
— Вот видите! За целый день ни одного арийца. Если так будет продолжаться, мы с вами полетим отсюда к чертям собачьим, на фронт. Командование требует хотя бы одного арийца в день, а где я его возьму? Пусть скажут спасибо, что эти еще есть. — И доктор Хинк раздавил окурок с такой яростью, что даже согнул медную пепельницу. — Ну, а вы? Тоже чех? — обратился он к Швейку.
— Осмелюсь доложить, это мне неизвестно. С одной стороны, моя пра-прабабушка была очень легкомысленная особа и, кажется, жила месяц в Германии, а с другой стороны, по бумагам я безусловный чех. Но, вообще-то говоря, бумага еще ничего не значит. В трактире «У чаши» недавно был такой случай. Там служил один негр-барабанщик. Он был не только черный, как сапог, он был по всем бумагам негр. Но однажды пан фельдфебель Кунст, из районного штурмового отряда, сел с ним играть в двадцать одно и за полчаса спустил сначала все деньги, а потом всю одежду, так что остался в одних кальсонах и при штурмовом значке. Тогда пан фельдфебель объявил этого негра евреем, отобрал назад весь свой проигрыш и все собственные деньги барабанщика и на закуску сломал о него его же барабанные палочки.
— Не морочьте мне голову, — сказал доктор Хинк. — Отвечайте толком, чех вы или не чех? Впрочем, что я спрашиваю? У арийца должны быть светлые волосы, высокий рост… А вы? Да вы только посмотрите на себя…
— Осмелюсь доложить, что я уже смотрел. Но возможно, я — исключение. Вообще эти признаки — очень темная вещь. В Будейовицах, например, я сам видел одного цыгана-конокрада, такого жгучего брюнета с усиками, который был настолько похож на нашего фюрера, что, когда его вешали за то, что он угнал у зеленщика Прашека его рыжую кобылу, вся толпа кричала «хайль Гитлер». Кстати, этот случай с господином рейхсканцлером Гитлером напоминает мне того черного кобеля, которого я взял щеночком, думая, что это чистокровный сеттер. Когда он вырос, оказалось, что это простая дворняжка, настоящее дерьмо. В довершение всего он взбесился и перекусал всех в квартире.
— Заткнитесь! Что вы приплетаете к фюреру каких-то кобелей? — возмутился доктор Хинк. — Лучше скажите: можете вы доказать, что у вас арийская кровь?
— Осмелюсь доложить, доказать все можно. В Градчанах один очень уважаемый немец, некто Бауер, узнав, что его бабушка была не чистокровна, обратился к одному эксперту, отчаянному взяточнику и шаромыжнику, подмазал его как следует, и тот доказал, что у этого Бауера вообще не было никакой бабушки. Бауеру это дело обошлось в пять тысяч крон, и вдобавок он подарил эксперту новый автомобиль. Правда, потом подлец эксперт, получив все, что ему причиталось, выдал этого немца гестапо, отчего тот сошел с ума и все искал свою бабушку, чтобы она снова родила его мать, а мать — чтобы заново родила его…
— Довольно, довольно! — торопливо перебил его Хинк, который случайно и был тем подлецом экспертом, про которого рассказывал Швейк. — Знаете что, Франц? — обернулся он к своему помощнику. — Запишите-ка его арийцем! Все-таки хоть один будет! Чорт с ним!
И Швейк оказался арийцем.
4. На Швейка сваливается чудо
Покинув комнату номер три, где доктор Хинк так опрометчиво признал его арийцем, Швейк скоро испытал преимущества своего положения. В то время как Вацлав Коржинка — получил в интендантском складе совершенно невообразимое тряпье и сапоги из заменителей, жесткие, как самоварные трубы, Швейку выдали сильно поношенное, но еще приличное обмундирование, простреленное всего в шести местах.
— Если парню, который это носил до меня, посчастливилось выжить, — заметил Швейк, разглядывал френч, — он, наверное, потом окачурился от сквозняка.
Когда же Швейк надел форму, он смог еще раз убедиться в том, что история повторяется. Вторую войну, как и первую, он начинал в обмундировании, номера на три большем, чем полагалось. Пилотка слезала на уши, штаны огромными пузырями наползали на короткие голенища сапог, удивительно похожих на утюги. И тем не менее, увидев его, Вацлав Коржинка завистливо сказал:
— Я же говорил — все арийцам! Ну и везет тебе!
— Везет или не везет, этого никогда сразу не узнаешь, — сказал Швейк. — Некий Мацуна из Путима тоже сначала думал, что ему повезло, когда, проходя мимо трактира «Под букетом» заметил, что там погас свет. Мацуна вошел в трактир и заорал: «А ну, чешские свиньи, скорей водки сюда! Живо!» Дело том, что он шепелявил, течь в точь как путимский штатгальтер обер-лейтенант фок-Гофф, и рассчитывал, что ему сейчас же все выложат, — бесплатно. «Это вы, пан обер-лейтенант» спросил его кто-то из темноты. «А то кто же! — ответил Мацуна. — Ясное дело — я. Шевелитесь, черти!» — «А точно это вы?» опять переспросили его. «Совершенно точно, — говорит. — Подавайте водку, а то я вас всех пересажаю». — «Вот теперь, — говорят, — мы видим, что это именно вы. Получите, что вам полагается». И не успел Мацуна моргнуть, как его трахнули стулом по голове.
Пока Швейк рассказывал эту историю, они дошли до распределительного пункта. Там Вацлав Коржашка получил назначение в хозяйственную роту, остальные попали в пехоту и моточасти, а Швейк, как единственный ариец, был зачислен в группу диверсантов-парашютистов, которую должны были сбросить завтра же ночью в тылу у русских. Самолеты с парашютистами уже готовились к вылету.
— Ну, дружище, — сказал лейтенант, подписавший. — назначение, — я завидую вам. Вы получаете возможность умереть за фюрера как герой уже в первый день вашей службы.
— Осмелюсь доложить, я не тороплюсь, — сказал Швейк. — И если вы мне очень завидуете, мы можем поменяться.
— Время дорого! — сухо оборвал его лейтенант, ставшей вдруг очень официальным. — Отправляйтесь на аэродром. И помните, что в вашем деле главное — осторожность.
