Морис Слободской - Новые похождения бравого солдата Швейка. Часть первая
Обзор книги Морис Слободской - Новые похождения бравого солдата Швейка. Часть первая
М.Р. Слободской
Новые похождения бравого солдата Швейка
1. Швейк получает повестку
Четырнадцатого августа 1941 года, в десять минут первого, в дверь старой квартиры бравого солдата Швейка, как всегда аккуратно, постучал почтальон. И как всегда, Швейк сказал своей служанке:
— Почта, пани Мюллер. Возьмите эту паршивую газету и отнесите ее в сортир!
Надо сказать, что с того дня, как немцы вступили в Чехословакию и «Прагер тагеблатт» стала их газетой, Швейк перестал ее читать. Однако он не прекратил подписки, так как фельдфебель Кунст, из районного штурмового отряда, усиленно интересовался теми, кто, по его выражению, «воротит свой грязный чешский нос от господина Геббельса и его печати».
Пани Мюллер, племянница той самой пани Мюллер, что служила у Швейка еще в 1914 году, наперед знала, что сейчас будет сказано. Она молча вышла в переднюю, чтобы в точности выполнить распоряжение. Через минуту оттуда донесся истошный крик, и пани Мюллер влетела в комнату с таким лицом, как будто почтальон вместе с газетой вручил ей жабу, присланную доплатным письмом.
— Ах, сударь, какое несчастье! — простонала она и, всхлипывая, плюхнулась на стул. — Боже мой, какое несчастье!
Занятый преображением старой и хромой рыжей дворняжки в «щенка доберман-пинчера от благородных родителей с золотой медалью», Швейк даже не повернул головы на стоны своей служанки. Только вылив на спину безропотной дворняжки остатки черно-зеленой жидкости из склянки с надписью «Брюнетин — самая стойкая краска для волос», он сказал:
— Успокойтесь, пани Мюллер. Никогда не надо волноваться, это плохо действует на здоровье. Во время погрома в Нуслях часовщик Фиш так волновался, когда штурмовики стали ссыпать в фуражку все золотые часы, находившиеся в лавке, что господин фельдфебель Кунст был вынужден треснуть его жену подсвечником по башке. А сам старик Фиш попал в концентрационный лагерь и умер там от брюшного тифа… Ну, что у вас?
— По… повестка, — всхлипнула пани Мюллер.
— Что ж тут такого? — удивился Швейк. — Если это насчет фонда зимней помощи, так ведь у вас уже отобрали шубу на прошлой неделе. Вообще плакать над повестками не следует. В Бржеславе мясник Фердинаид Паланек, который был такой осторожный, что из осторожности даже содержал на свои деньги штурмовой отряд, получил тридцать первого декабря прошлого года такую повестку: «Штаб штурмовых отрядов подозревает вас с новым годом». Ну, ясно, он понял намек, проплакал всю ночь, а наутро продал все свое имущество и бежал из города. Это показалось подозрительным. Его поймали и упекли на десять лет. А потом оказалось, что машинистка ошиблась и вместо слова «поздравляет» написала «подозревает». Но к тому времени, когда это выяснилось, мясник уже повесился на двух полотенцах. Что же вам пишут?
— Это не мне, сударь. Это вам… Это вас вызывают на войну.
И пани Мюллер снова залилась слезами.
От неожиданности Швейк выпустил собаку, и она с визгом кинулась из комнаты, разбрызгивая кругом краску. Однако справедливость требует сказать, что это было лишь минутное замешательство, вызванное исключительно внезапностью известия, а отнюдь не малодушием. Уже через минуту Швейк оправился и довольно бодро говорил пани Мюллер:
— Этого следовало ожидать, пани Мюллер. Очевидно, их основательно вздули на Восточном фронте, если они вспомнили обо мне…
— Но, сударь, — сказала пани Мюллер, — ваш ревматизм совсем не для войны. И потом, какое вам дело до этих немцев? Пусть себе дерутся, и чем скорее их перебьют, тем лучше. Вы ведь уже были в этой каше один раз.
— Как вы странно рассуждаете, пани Мюллер, — укоризненно сказал Швейк. — В прошлый раз я воевал за нашего обожаемого императора — эту старую перечницу, Франца-Иосифа — и получил в результате только осложнение ревматизма и хронический катар желудка, а теперь оказалось, что мои болезни нужны этому психопату… я хочу сказать, нашему обожаемому фюреру, господину Гитлеру. Спорить не приходится. Это судьба. Есть люди, которым каждой холеры надо обязательно хлебнуть, два раза. Хайль Гитлер!
И, лихо нахлобучив в последний раз свою кепочку, он направился в трактир «У чаши», чтобы сообщить друзьям, что отныне штатский Иосиф Швейк, торговец собаками, перестал существовать, а вместо него на арену военной истории вновь вышел старый бравый солдат Швейк.
2. Швейк слушает напутственную речь
За последние три года, с того времени, как Чехословакия стала немецкой, в трактире «У чаши» произошли большие перемены. Трактирщик Франтишек, незаконный сын вдовы Паливца, был взят немцами на войну, обучен в Дании, ранен во Франции, второй раз ранен в Югославии и окончательно добит в Греции. Он умер, так и не поняв, какое ему, чеху, до всего этого дело. Завсегдатаи трактира давно забыли, как выгладят вкусные сосиски, которыми гордились «У чаши», и уже не требовали больше не то что свиных шкварок, но даже второго ломтика хлеба.
Швейк вошел в трактир в полной уверенности, что его призывная повестка будет сенсацией для друзей. Но на него даже не обратили внимания. За обычно тихими столиками буквально бесновались старики.
— Если у человека семь болезней сразу, если он с утра до ночи глотает лекарства из всех банок своей аптеки и терпит на этом громадный убыток, солдатом или не солдат, я вас спрашиваю? — кричал аптекарь Ваничек, стуча сухим кулачком по своей еще более сухой груди. — Надо быть идиотами, чтобы его призывать, или не надо, я вас спрашиваю?
— Что твои болезни, что болезни! — перебивал разносчик Кунеш и совал Ваничеку под самый нос какую-то бумажку. — Ты видишь эту повестку? Ага, видишь? А вот я не вижу. У меня уже десять лет на одном глазу бельмо, а другой все время моргает. Интересно, как они из меня сделают стрелка?
Старый писарь Вацлав Коржинка, тупо глядя на лежащую перед ним повестку, бубнил себе под нос:
— А я вам говорю, что это опечатка. А я вам говорю, что это опечатка…
Инвалид Войтех Станек орал изо всех сил, стараясь втолковать глухому Благнику, что он, в крайнем случае, согласен воевать, если его будут возить по фронту в механическом кресле.
— Здоро́во, солдаты! — крикнул Швейк, сразу понявший, что здесь происходит. — Я вижу, что после того, как перекокошили всех молодых и здоровых, оказалось, что мы тоже войско. Это мне напоминает случай с неким Коничеком из Путима, который решил обязательно построить себе самый большой дом в городе. Так, сначала у него нехватило кирпича, и он стал класть бревна; потом нехватило бревен, и он стал плести стены из жердей, а когда дошло дело до крыши, вся эта музыка обвалилась ему на голову. Так вы, значит, тоже получили повестки? Если мы все попадем в один батальон, там, где пройдет наша часть, дорогу две недели можно будет не посыпать песком. Это будет совсем как в Мальчине, когда…
Но Швейку не удалось рассказать, что случилось в Мальчине, так как в трактир вошел фельдфебель Кунст. Ни на кого не глядя, он прошел к буфету, где специально для него хранились бутылка сливянки, свежее сало и другие редкости. И хотя все знали, что фельдфебель Кунст шкура и прохвост, присутствующие заулыбались (попробуйте не улыбнуться, когда человек руководит штурмовым отрядом), и отовсюду зазвучали приветствия:
— На здар!
— Добрый день, пан фельдфебель!
Кунст деловито проглотил рюмку сливянки, потом обернулся и, придав своей тупой роже наистрожайшее выражение, рявкнул:
— Молчать! Во-первых, сколько раз вам говорить, что ваши дурацкие чешские «на здар» отменены и полагается говорить «хайль Гитлер»? Во-вторых, не думайте, что я пришел сюда из удовольствия побыть в вашей паскудной компании. Я прислан, чтобы вправить вам мозги перед тем, как вы пойдете призываться. Понятно?
— Так точно, понятно! — отрапортовал Швейк. — Хайль Гитлера!
— Не так, дурья башка! — крикнул Кунст. — Не хайль Гитлера, а хайль Гитлер, болван! Повтори. Можешь повторить?
— Осмелюсь доложить, могу, — ответил Швейк и добросовестно отбарабанил: — Хайль Гитлер — болван!
Кунст схватился за голову.
— Да не Гитлер болван, а ты болван! Понятно?
— Осмелюсь доложить, понятно. Я и не хотел сказать, что наш фюрер — болван. Если бы вы сами не сказали, что господин Гитлер болван, то я бы никогда…
— Молчать, скотина! — заревел Кунст и вдруг скомандовал: — Всем встать смирно!
Все, кроме глухого Благника, который не слышал команды, вскочили и вытянулись. Кунст оглядел этот строй, где болезней было больше, чем людей, и произнес такую напутственную речь:
— Все вы, чешские свиньи, были бы рады если бы мы, немцы, проиграли к чортовой матери эту войну! Вы думали, что, если вы старые хрычи и калеки, вас война не касается. Глубоко, ошибаетесь! Фюрер делает вам честь и разрешает призвать вас в ряды великой германской армии. Мы знаем всем вам цену, но раз в наших рядах уже дерутся эти макаронщики — итальянцы, и эти мамалыжники — румыны и тухлый гуляш — венгры, — спрашивается, чем вы хуже? Мы — высшая раса и разрешаем вам драться за нас. Мы ваши родители, а вы наши дети. Понятно, сукины дети?
