Феликс Кандель - Люди мимоезжие. Книга путешествий
Мы так и подпрыгнули.
– Эй! Ври, ври, да не завирайся! Так они и дойдут тебе. Без карты-компаса.
– Бог ведет, – сказала суровая.
– Бог кормит, – сказала озабоченная.
– Бог не убог, – сказала блаженная и чмокнула хвастливо.
– Да их милиция поарестует! – заволновался мой друг. – Нищенки-бродяжки!
– Бог прячет, – сказала суровая. – На брюхо лег, спиной укрылся – и нету.
– Да их пограничники постреляют! – раскричался. – Шпионки-диверсантки!
– Бог милует, – сказала озабоченная. – Порох отмокнет, пуля застрянет, дуло скрутится.
– Да там собаки! – он уже бился в исступлении. – Проволока колючая! Граница на замке!..
– Бог переносит, – сказала блаженная. – Только подол подтыкай.
– Подол-то зачем?.. – сломался мой друг. – Это бы хоть понять...
– А как жа, – чмокнула радостно. – За штык чтоб не зацепить.
Друг опадал замедленно.
– Тогда... – сказал задумчиво, – и я бы пошел...
– Тебе не суметь, – отмахнулась суровая. – Грехи гирями.
Обиделся:
– Вы больно легкие...
– Мы не легкие, – сказала озабоченная. – Нас беда несет.
– А где беда, – сказала блаженная, – там и Бог.
Чмокнула победно.
Мы уж не спорили с ними, только глядели во все глаза.
– Первая, – пояснил мужичок, – в тоске в тоскучей. Дочь у ней – от рождения придурошная. Ходит по святым местам, дочь отмаливает за блуды свои за прошлые. Помолился ей в сумку монах-пустынник, она ее домой несет, молитвы над дочкой вытрясти.
– Одна забота, – сказала суровая старуха, намертво вцепившись в кошелку, – не растрясти по дороге. Черт смущает, бес подстрекает, сатана творит лживые чудеса. Будет мне ужо на том свете – скрып зубный, плач неутешный, огнь неугасимый, червь неусыпный, – Боже страшный, Боже грозный. Боже чудный!..
– Вторая, – пояснил мужичок. – в заботе в иссушающей. Сын у ней погорел, в землянке живет, денег на избу нет. Ей в далеких краях яйцо дали. Черный петух снес, на седьмой год. Берешь яйцо под мышку, не молишься – не моешься шесть недель, и вылупится тебе змей, станет деньги носить,
– Мне до зимы успеть, – сказала озабоченная старуха, руку вжимая в туловище. – Внучатки в землянке померзнут. С недоеду попухнут. Мыши по гумнам тучами, волки по полям стаями, вороны летят из-за леса – света не видно: год будет голодный, точно вам говорю, станет народ лыки жевать, – Матушка Скорбящая Пречистая Богородица, пронеси мимо...
– Третья, – пояснил мужичок, – в надежде в неугасимой. На месте не сидит, ходит без устали, землю ищет, где много всего и самородно, честно и справедливо. Ирий – страну блаженных рахманов.
– Скоро уж, – сказала старуха и чмокнула жалостливо. – Мёрли деды, мрём и мы. Отмираем помаленьку. Мне бы – одним глазком напоследок, на тамошние утехи... Там облака киселем ложатся на двор: хлеба запасать не надо. Там на зиму люди обмирают и оживают к весне: тулупов не надо. Там всякий у окошка сидит, другого привечает: бояться не надо. Там у кажного всё есть, и кажному ничего не надо. Спи довольно, прохлаждайся любовно. И кроме радости и веселия, песен и танцованья никакой печали не бывает, – батюшка Савватий, Власий, Василий Кесарийский, батюшки Флор-Лавер, конские пастыри, подсобите дойти...
Вскинулись.
Перекрестились.
Клюшки приладили.
– Бог в дорогу, – сказала суровая.
– Никола в путь, – сказала озабоченная.
– Христос подорожник, – сказала блаженная.
Ушагали себе.
Стало тихо. Свет колыхнулся замедленно. Дымный и малопрозрачный.
– Выключай, – зевнул зыристый мужичок.
– А пошел бы ты! – огрызнулся я и почему-то выключил.
– Включай.
Но я не включил.
Я был обижен неизвестно на кого, и душа требовала отмщения.
Посидел, попереживал всласть да и говорю себе на обалдение:
– А по погостам, – говорю, – да по селам ходят лживые пророки, мужики и женки, и девки, и старые бабы, наги и босы, и волосы отрастив и распустя, трясутся и убиваются...
– Это чего? – ворохнулся мой друг.
– Не знаю, – говорю. – Накатило.
– Стоглав, – пояснил зыристый мужичок. – Из постановлений собора. Знать надо.
Уязвил напрочь.
– Врешь ты всё, – сказали мы ненавистно.
– Настольная книга! – завопил. – Чтоб я так жил!
А друг мой надулся на меня, сказал спесиво:
– Не кажется ли вам, чужестранец, что это моя привилегия – вещать в беспамятстве?
– Кажется, – говорю. – Но это не я. Это во мне.
– Объяснение неудовлетворительное.
Сидим в машине, глаза в темноту таращим.
И мужичок притих возле, как перерыв взял.
5Тут – звуки всякие, не разбери откуда.
Притопало с одного боку: нестройно, устало, со сбоем.
Прискакало с другого: шустро, решительно, браво.
Стоят – снюхиваются, решают, как быть.
– Кто такие? – поверху, с коня, подбоченившись, должно быть.
А понизу – с натугой:
– Базло с Прищурой. Да Бздюх – за главного.
– Другие где?
– Где-нигде... Куроеда схоронили. Фуфляй в топи увяз. Распута с Беспутой по бабам пошли. А больше и не было.
Хохотнуло. Вскинулось. Сморкнулось молодецки.
– Города пограбили?
– Пограбишь тебе... Городов много, а промежин еще больше. Сколько ни шли, всё мимо проскакивали.
Вздыбило. Храпнуло. Плетью огрело. Заплясало в перескок.
– Не дрейфь, мужики, Карачун с вами! Я поведу вас на свальный бой. Пушечная пальба да ружейная стрельба, да конское ржание да людское стенание. Мы их еще заломаем!
Закряхтело. Зашмыгало. Заскребло тугими ногтями по одеревенелым шеям.
– А шиши твои где? Неужто всех ухайдакал?
– Шиши мои в водке потонули, во здравие атамана. Вы теперь – шиши. Сели, засвистали, коней нахлестали!
А они:
– Куда нам...
– Мы уж тут, в яме, службу справим...
– Владеем городом, а помираем голодом...
– Дай Бог атаману служить, да с печи не слазить...
Осадило. Спешилось. Каблуком топотнуло.
– Мужики, – сказал. – Выдаю секрет. Дурыгу знаете?
– С выселок, что ли? Ну, знаем...
– Обещался. К завтрему. На кузне. Ракету склепать. «Земля-город». Чуете?
– Не...
– Мы их растрясем, мужики. Кошеля с погребами. Там же недопито, поди. Недовыбрано. Недощупано.
Сглотнуло. Засопело. Шелохнулось.
– С ракетой, – говорят, – другой коленкор... С ракетой – можно спробовать... Чего стоим? – говорят. – Засвербело... Что с бою взято, то свято.
Взлетело. Вздыбило. Свистнуло в два пальца.
– За мной, мужики! Голова – дело наживное!
И снова хлебом пахнуло.
Как подгадал кто.
Будто заслонку отодвинули у печи не на малое время, поворошили лопатой, чтобы не пригорел к поду, а запах – теплый, тугой, ласковый – так и колыхнулся на весь край. Хоть режь его, хоть щупай, мни мякишем.
– Прощевайте, – говорят мужики. – До свиданьица. Нам по домам пора.
– Братцы, а повоевать?
– Нетути, – загудели, – у нас хозяйство стоит... Картошку собрать, дров запасти, самогону нагнать, бабу огулять. Нам воевать не с руки, себе в убыток.
– Братцы, – кричит в запале, – вас жа бомбить станут! Я в их – «земля-город», они в вас – «город-земля». Затемнение хоть сделайте! Трудности введите!
А они:
– Чего нам затемнять? У нас, как стемнеет, все спать ложатся.
– Чего нас бомбить? Перебудишь еще. А у нас, как перебудишь, робят зачнем делать.
– Чего нам трудности? Мы и так в легкости не жили.
А один, Базло, должно быть, сказал с подвохом:
– Ты нам лучше ответь, человек хороший: после войны станет нам легше?
– После войны, – сказал честно, – раны станете залечивать. Хуже, думаю, будет.
– Чего ж тогда воевать?
Разобиделся:
– Мужики, – говорит, – счастья своего не понимаете. Уж больно вы, мужики, миролюбые. Вас, – уязвил, – на геройство не раскачать.
А они – с ленцой:
– Ты нас пожги прежде, тогда и гляди. Мы тебе тогда так вломим! – безо всякого геройства.
И потопали, грузноступы, по нужным делам.
Редко шагают да твердо ступают.
– А что? – прикинул Карачун. – Это мысль... Петушка подпустить.
И ускакал себе.
Должно быть, к Дурыге.
По неотложным разбойным делам.
Прикрыли заслонку. Отсекло запах. Полночной остудой охолодило лбы. И шепот – исступленный, горячечный, взахлеб – перехлестнул через битое окно.
– Царь лесовой, и царица лесовая, и лесовые малые детушки, простите меня, в чем согрешил...
Пыхнуло зарницей по краю неба.
Жуткая, вспугнутая птица опахнула крылом.
Дернулась рука.
Включились фары.
– Сеня-обмылок, – тут же сказал зыристый мужичок, будто рванул наперегонки с низкого старта. – Каличь негодная. Попользован без надобности в тутошней жизни. Почки нет. Глаз вытек. Ребра вынуты. В голове дыра. Пехота-матушка, медсанбат-батюшка. Что ни война, то и нога. Что ни бой, то огрызочек.
