Михаил Жванецкий - Собрание произведений. Шестидесятые. Том 1
сфере.
Читаю в «Вечерке»
Читаю в «Вечерке», какие официантки грубые.
Я бы пошла в официантки. Была бы самой доброй,
вежливой. Относилась бы ко всем хорошо. Ну, улы-
баться каждому устаешь. Я бы, как устану улыбать-
ся, — все равно хорошо смотрела бы… не уставала бы.
С этим говорю, туда кивну и туда кивну, что, мол, всех
вижу, ко всем подойду… Как же можно уставать — не
мешки таскаешь, — живые люди. То есть уставать, ко-
нечно, можно, но виду не показывать. Все усталые.
Чего ж кричать?
Читаю в газете, продавщицы грубые. Я бы пошла
в продавщицы, была бы самой лучшей. И быстро бы ра-
ботала. Много ведь работы только утром и вечером.
Днем спокойней, значит, к этому времени я бы подго-
товилась. Все бы заранее нарезала, почистила, все бы
приготовила. У меня бы очередь быстро шла, весело.
Можно ведь с каждым пошутить.
Я слышу, что портнихи плохо шьют. Я бы самой
лучшей портнихой была. Разве можно женщине плохо
платье сшить?! Это платье для нее огромное значение
имеет. Вдруг она немножко постарела или пополнела,
а выглядеть должна хорошо. Должна нравиться любая
женщина. Я бы все хорошо шила. Всю душу бы вкла-
дывала.
А вот парикмахерши плохие есть. Напрасно. Пошла
бы я в парикмахерши — самой лучшей была бы. От ме-
ня б женщины красавицами уходили. И торопиться тут
нельзя. Каждую головку надо сделать. Вылепить, укра-
сить и глазки, и ротик — девушка ведь. Эх, если бы…
А я администратором в гостинице работаю. Вот где
работа бешеная. Вот где сумасшедший дом. Так нала-
ешься, такой собакой смотришь. Ну нет мест, ну нет…
Так не понимают. Гражданин, кричишь, отойдите вы от
стола… Чего вы руки кладете — я же здесь работаю…
Куда я вас всех положу? Что, я домой к себе поведу?
Что за народ такой… Ночуйте, где хотите, я тут при
чем… Куда вы лезете? Господи! Как люди не понимают.
Есть счастье, есть!
Я немножко изменился. Я мало пью. Я много думаю.
Я не выдающийся инженер, но меня любят, уважают.
И дома у меня все хорошо. Соседи, в общем, хорошо от-
носятся. Меня уважают, и мне приятно. Есть счастье,
есть. Я сейчас как-то приучился довольствоваться самым
необходимым. Малым. Большое, где оно? У меня никто
не спрашивает. Так за всю жизнь ни разу не подошли и не
спросили: «А как вы думаете?» Только песня по «Мая-
ку»: нравится или не нравится? Я написал как-то в Мо-
лодости, Молодости с большой буквы, написал в Моло-
дости, что не нравится. А они назвали только тех, кому
нравится. Я перестал писать. Ну, не нравится — выключу,
нравится — включу, и я спокоен. Есть счастье, есть.
Отсижу на работе. Иногда целый день в окно смот-
рю, а иногда перед собой. Как когда. Ты думаешь, счас-
тье — командовать? Нет, когда Притупилось (я не бо-
юсь этого слова с большой буквы — Притупилось), сча-
стье — это подчиняться. Ну, как подчиняться?.. Делать,
чтобы не было неприятностей. Конечно, я растолстел,
немного полысел. Одет немодно. В общем, не пью, но
и не бегаю по утрам. Вот так если бы осталось, и я бы
сказал: «Нет-нет, есть в жизни…»
Последний раз «А вы как думаете?» меня спросил
профессор еще в институте у нас, и от этого сразу ста-
ло тревожно. Нет, я, конечно, как-то думаю, но хорошо,
что не спрашивают. Я, конечно, смотрю в окно, вижу
дома одинаковые или автобусы переполненные. Ну,
меня как-то не спрашивают. Да вот уже и сами об этом
говорят. Газеты уже пишут. Кто-то всегда найдется.
Обязательно найдется. Кто-то. Вот уже как-то обраща-
ют… Я, ты знаешь, даже волнуюсь. Я так давно откро-
венно ни с кем не говорил.
Знаешь, когда по всему телу разливается покой, от
шерстяных носков до кроличьей шапки, по всему телу.
И сладко там, внутри, куда я помещаюсь, неподвижны
члены, как будто тебя гладят женские пальчики от лба
к вискам. Нет, есть, есть оно!.. Какая-то суть, моменты
истины — как хорошо сказано. А что ж, когда никто не
спрашивает. Действительно, самые острые моменты
в жизни переживаем во время чтения детективов. Или,
знаешь, смотришь картину цветную, музыкальную,
красивую. Идешь домой, а внутри оно еще поет какое-
то время, чего-то действительно хочется. И кажется,
нет ни живота, ни носков. А главное, не желание, а дей-
ствие, кажется, появилось. Действие. Господи, слепишь
снежок, запустишь — и побежал… Задохнешься… А до-
ма тепло, тихо. Пощелкивает, посапывает. И опять сча-
стье подступает медленно от радиатора, от ванной, от
нечитаной «Вечерки», от кресла, которое меня обнима-
ет сзади и подкладывает колени, от невключенного те-
лика, который сейчас, и — оно засветится и мне что-то
будут показывать. Мне тут что-то написали. Мне там
что-то приготовили. Ой, я сейчас все включу. И ты зна-
ешь, у меня опустятся руки, чуть откроется рот, и я бу-
ду смотреть подряд.
Понимаешь, я научился великому: все мне прино-
сит радость — малышам спать, а я уже взрослый, детям
нельзя — а мне уже можно. Не дай бог мне выйти. Ког-
да в ЖЭК идти, я ночь не сплю.
Я в окно люблю смотреть. Женщин красивых вижу,
машины красивые. Увижу пионеров и думаю, думаю.
А иногда уже не думаю, хотя сохраняю это выражение.
Однажды проснулся часа в три ночи от жужжания
пчелы. Она жужжала над ухом, затихала и опять,
опять. Где-то в комнате. Проснулся, и знаешь это что?
«Скорая помощь» под окном завязла. Женщина-врач
толкает. Жужжали. Долго. Утром не было. Значит, вы-
тащили. Кажется, там кто-то подошел. Нет, понима-
ешь, настолько уже как-то отвык. Такой сладостный
покой вот здесь. Политикой не занимаюсь. Мнений
особых не имею. Да и какое? Вернее, не какое мнение,
а как его иметь. Кто-то хотел, чтобы я так жил, и я жи-
ву. Ну, умер кто-то, жалко. Не умер — хорошо. И я по-
думал, если бы я лез вперед, пробивал, навязывал свои
идеи, я бы кому-то навредил, наступил, оттолкнул.
А меня, в общем, все любят. А я ничего. Только утром
иногда тревога. Уж очень стали дни похожими. Значит,
нужно, чтобы еще притупилось. Как ты не понимаешь?
Ведь даже если скажут сообщение по радио как-то дру-
гими словами, станет тревожно. И не только мне.
И правильно. Слова повторяются. К ним привыкаешь.
Значит, все спокойно. Плохие концовки в кино тоже
я бы не рекомендовал. Посмотри, как давно хороший
человек не умирает: будет тревожно.
Только утром. Иногда. И тебя, когда вижу, тревога.
Смеешься будто не так как-то. А как? И для чего? Есть,
есть, есть счастье в жизни.
Пишу и кладу в папочку
Пишу и кладу в папочку. В папочку, папочку, в па-
почку. Я вам о нем писал. Мамы наши, самые яркие на-
ши. Самые нужные, самые запомнившиеся. Отцы наши
жалкие и старательные. Отцы — это те, кто искажал се-
бя все успешнее от нетерпимости вначале до одобрения
в конце. Отцы, чтоб кормить, шли на преступление
и долго боялись. У отцов был светлый час освобожде-
ния — когда они накопленное дома вбивали в головы
врага. Но мы их тогда не видели, они уходили все даль-
ше и могли победить всех своей двойной ненавистью,
но мы их тогда не видели дома. Когда мы их увидели
дома, они снова что-то нарушали, и боялись, и боялись
показать боязнь, чтоб не выдать себя кому-то. И пили
не с теми и обещали не то. И на нас смотрели слезящи-
мися дрожащими глазами. Они даже не претендуют на
то, чтобы о них вспоминали. Что они оставили детям…
Теперь эти отцы — мы.
Как лечат стариков
Для Р. Карцева и В. Ильченко
Кабинет поликлиники. Действующее лицо — док-
тор, бездействующее — старик.
— Здравствуйте, доктор.
— Хорошо-хорошо, папаша, на что жалуетесь, и домой.
— Знаете…
— Знаю. Быстренькуа…
— Меня по ночам что-то схватывает за талию и держит.
— Жена у вас есть?
— Умерла жена.
— Видите. Жена уже умерла… А вы на что жалуетесь?
— Знаете…
— Знаю. Быстренькуа… Вам сколько лет?.. (Загляды-
вает в карточку.) Ого! Семьдесят три! Мы точно не до-
живем. А вы чего еще хотите. Я бы уже сказал спасибо.
— Понимаете, доктор…
— Понимаю. Быстренькуа!
— По утрам. Понимаете.
— Понимаю, папаша, по утрам и по вечерам. Это все
возрастное, папаша. Иди спокойно. Не загромождай.
— Но этого раньше не было.
— Конечно не было. Вам когда-нибудь было семьде-
