Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман
— Служу Советскому Союзу, — прокричал на весь ресторан официант и строевым шагом отправился на кухню…
Начало «диссидентской» деятельности было положено, и после ресторана довольные Соколы отправились домой. Они еле влезли в переполненный автобус. Борис был без грима, и поэтому никто не обратил на него внимания. Многие спали, кто‑то читал газету, некоторые поругивались. Борис растолкал рядом стоящих и выбросил вперед правую руку.
— Мудила, — бросил ему мужчина в шляпе, — мог бы и поосторожней!
— Сейчас, одну минуточку, — пообещал Сокол и прочистил горло.
— Граждане, — громовым голосом произнес он, — революция, о которой столь долго и упорно болтали большевики, провалилась!
Он опустил руку и вытер пот со лба. Автобус начал быстро просыпаться.
— Уступите‑ка место товарищу Солженицыну, — предложил Борис.
Несмотря на то, что автобус продолжал двигаться, в дверях образовалась давка. Первой, перелезая через головы, выскочила «шляпа». Водитель выпрыгивал в окно.
— Эй, — крикнул ему вслед Борис, — уходя, останавливай автобус!
— Садись, — улыбнулась Ирина, — теперь, когда революция провалилась, можно и отдохнуть…
Следующим диссидентским актом, предпринятым «идиотами» Соколами, была публичная демонстрация.
Загриммировавшись под пейсатого еврея, Борис стоял на Дворцовой площади, через которую когда‑то с криками и знаменами неслись рабочие и крестьяне брать Зимний. На его богатырской груди красовалась огромная звезда Давида. Из кармана торчал большущий кусок мацы. В руках он держал плакат, на котором синим по белому было выведено: «Отпусти народ мой!»
Ирина, накинув на плечи талэс, будто оренбургский платок, зычно исполняла национальный гимн Израиля «Атикву».
Вокруг Соколов собралась небольшая толпа, с интересом смотревшая на «евреев».
— Эй, еврей, — бросил мужчина в кепочке, — почему только твой народ надо отпускать? А мой? Мой что, хуже? Ишь вы — избранные!..
Он незаметно отломил кусок мацы и жадно начал жевать.
— А я, блядь, — сказал усатый мужчина с портфелем, — совершенно не понимаю наших идиотов. Ну чего они этих пейсатых держат? Жизни от них нету! Да будь моя воля — я бы их в их Израилишко по одиночке на собственных руках перенес!
И тоже украдкой отломил кусочек мацы.
— Вы их неправильно понимаете, — объяснила старушка с кошелкой, — они не отсюда просются, а сюда. Они хочют, чтобы израильские жиды их отпустили, а те не пущают. В тюрьмы своих еврейчиков сажают, в психушки,
— Вот именно, — поддержал ее подоспевший косой, — и, к тому же, там у них с голода мрут. Я сам читал. Пять миллионов в год дохнут!
Он нагнулся прямо к карману Бориса и вцепился зубами в мацу.
— Это в Эфиопии, мудила, — объяснила «кепочка», отталкивая косого от кармана. — В Израиле их всего меньше четырех миллионов.
— А ты, старая дура, чего несешь, — повернулся он к старушке, — они же уже здесь! Чего ж их израильские жиды отпускать — то должны?!
— Они‑то тута, — пояснила старушка, — а остальные в тамошних застенках томятся. Они за них и просют. Сам знаешь — все жиды больно родственные.
Но ее никто не слышал. Мужчины дрались за мацу. Каждый стремился отхватить кусок побольше. Победил косой. Посадив фингал «кепочке» и опрокинув наземь усатого, он с набитым ртом обратился к Борису:
— Послушай, жид, — сказал он, — ты за каких жидков просишь то: за нашенских или израильских? А то из твоего плаката ни хрена не понять!
— А ты мне сейчас сам объяснишь, — произнес Борис, и, взяв плакат в одну руку, поднял другой косого высоко над землей. — Теперь понял, за каких?
— Теперь понял, — ответил косой, — можно поставить меня на место.
Оказавшись на земле, он, очевидно с перепугу, попросил подержать плакат.
— Я подержу, — пояснил он, — а вы пока займитесь вон теми.
И кивнул в сторону усатого и «кепочки».
Через мгновение вокруг Соколов никого, кроме старушки, не было…
Она долго рылась в кошелке и, наконец, достала оттуда пятак.
— У — у, жиды! — погрозила она кому‑то сморщенным кулачком и бросила «несчастным евреям» монету…
Гуревич ждал Леви в ресторане «Европейский».
Он любил этот ресторан — за судак — орли, за московский борщ и даже за микрофоны, покоящиеся на дне китайских ваз, располагавшихся посредине столов и заполненых цветами… Не мог же он говорить просто так, в пустоту — в «Европейском» же его всегда слушали. И внимательно.
Сейчас Гарик устроился за единственным столом без микрофона. Вернее, микрофон, конечно, там был, но ему удавалось его затыкать киевским тортом…
Леви появился возбужденный, в развевающемся шарфе, размахивая руками.
— В чем дело? Почему такая срочность? Пожар?.. Мы что, не могли встретиться вечером?
— Могли. В Париже… Вы можете подлететь часам к десяти на Елисейские поля?
— Гуревич, объясните мне, почему всегда уезжают порядочные люди?
— Дерьмо уезжает тоже. Просто его много. Его хватает на все.
— Когда ваш самолет?
— Через три часа… Я еще должен угостить вас судаком — орли и армянским коньячком.
— Договорились, — сказал Леви, — мы будем пить и есть. Но угощаю я. У меня масса денег. За Ягера. И я их должен немедленно истратить. Они мне жгут карманы.
— Положите их в несгораемый шкаф. Сегодня мы кутим… Я молодожен, Леви, можете меня поздравить. Взгляните, какая у меня счастливая харя. — Он криво улыбнулся. — Вы завидуете? А? Вам тоже хочется? Признайтесь…
Леви печально смотрел на Гуревича.
— Я первый в мире мужчина, который женился на крокодиле, — продолжал Гарик. — Вы знали, что в Париже водятся крокодилы?
Леви покачал головой.
— Странная страна, — произнес он, — не правда ли? В Париж можно вылететь только на крокодиле, в Испанию — на Ягере…
— Значит, вас пустили за Ягера?
— Да, — сказал Леви, — за «азохун вей»… Вы все еще хотите меня угостить?
— Хочу, — ответил Гуревич.
Принесли московский борщ.
— Вам его будет нехватать, — сказал Леви.
— Херня, — бросил Гуревич. — Мне будет нехватать только трех вещей: моря, Невского и вас, Леви.
— Спасибо, — произнес Леви, — вы меня ставите вровень с морем и Невским. Спасибо… Море вы там найдете…
— Не то… Я из этого вышел…
— А в то вы войдете… Не печальтесь… Сегодня вечером вы будете на Сэн — Жермэн. Зайдите там в Де — Маго. Это мое любимое кафе…
— Вы что — там сиживали?
— Никогда… Посидите там за меня. Выпейте за то, что одним козлом в этой стране стало меньше. А потом… Поставьте в Париже что‑нибудь стоящее, из‑за чего стоит жить…
— Вы хотите Галеви, Леви?
— Вы догадались, мальчик.
— А кто у меня будет в главной роли?
— Вам придется трудновато. Такого Иегуду, как я, вам не найти.
— Ну, так бросайте стадо… Сыграйте Галеви…
— Гуревич, — печально произнес Леви, — мы никогда больше не увидимся. Вы знаете это?
— Я так многого не знаю. Зачем мне знать это?.. И потом — даже параллельные прямые пересекаются… Где‑то там, далеко, может быть — в Париже…
Превращение Соколов в «идиотов» шло полным ходом. И они были уверены, что не сегодня — завтра Борщ назовет их кретинами и оставит в покое. И все можно будет забыть, как дурной сон.
Они пили в своей гостиной коньяк, закусывали эклерами, и были веселы, как раньше, до знакомства с «дожем».
— Я совершенно уверен, что товарищ майор уже подыскивает новые кандидатуры, — сказал Борис и поставил рюмку на столик.
— Или сумасшедший дом, — прибавила Ирина.
— Подожди, не торопись, с этим еще рановато…
Он налил себе коньяка, потер руки и задумался, видимо, решая, что бы еще такое предпринять.
— Как ты смотришь на то, если завтра мы потребуем отдать татарам Крым, немцам — Поволжье, а евреям — Урал?
— Евреям — Урал? — удивилась Ирина.
— А почему бы и нет? Тебе жалко?
— Но они там никогда не жили.
— Почему бы им не осваивать новые пространства? В Биробиджане они тоже никогда не жили, пока их туда не послали, — парировал Борис. — Но ты только прислушайся, как звучит: «Урал — евреям»!
— Полный идиотизм! — заметила Ирина.
— Это и прекрасно, — согласился он, — или мы не идиоты?
— Идиоты, идиоты! — успокоила Ирина.
— Затем, — продолжал Борис, — я потребую немедленного восстановления монархии, свободы слова и секса и, — он задумался, — и… роспуска Учредительного собрания!
— Которое распустили в семнадцатом? — уточнила Ирина.
— Именно его. Пусть распускают еще раз!.. И, что самое главное — краковской колбасы в магазинах!
— Это уж чересчур! — заметила Ирина.
— Но ты же знаешь, как я ее люблю, — объяснил Борис.
— Наверно, почти так же, как и я, — улыбнулся майор.
