Михаил Жванецкий - Собрание произведений. Шестидесятые. Том 1
пьют из ведра.
«Что, — говорит, — могу сделать. Дети — другое по-
коление, а я так воспитан». Ну что это? Что?! Что ты
видишь там вдали, орел? Надень очки, посмотри, что
у тебя под носом. Сам себя только и уважаешь. Су-
нешься в город — там тебе пьёрья-то повыдергивают.
И из рук будешь, и хвостом махать, и перед кем попа-
ло лежать, закрыв глаза. Дадут тебе на грудь табличку:
«Орел горный». Не гордый, а горный. Размах крыльев
полтора метра. В неволе размножается. Ест орехи,
апельсины, мясо, если достанет. Если не достанет, си-
дит спокойно.
Что такое гордость, самолюбие? Я этих слов не по-
нимаю. Это греческие слова. Я тоже гордый. Но не
везде. Я в семье гордый. Вот там, в щели. И жену ре-
гулярно щипаю, если в стране что не так. Если кто-ни-
будь меня оскорбит. Не дай бог! Возвращаюсь, все
у жены выщипаю! Это что, не горрдость?! И сила воли
есть. Уж что ни говорят, как ни стараются не замечать,
морщатся, увидев меня, — сижу!!! Зато с пустым же-
лудком не ухожу, и домой что-нибудь. Ну да ладно. Са-
ми знаете. Отойди все! Дай орлу поклевать! Не насту-
пи на орла, сволочи!
Кто-то ползучий
Ну почему нас все называют «ползучие, вьющиеся,
пресмыкающиеся, обвивающие»? У нас есть своя об-
ласть. Нижняя. Но и у нижних есть свой верх, свой
стиль, свой высший и нижний слой. Мы — пресмыкаю-
щиеся, и, чтоб подняться высоко вверх, нам надо об-
вить кого-то. Того, кто растет. И на самом верху некто
Орел вдруг с удивлением видит не одного, а двоих: ли-
цо того, кто рос, и мордочку того, кто обвился. «Вас
уже двое», — скажет он. «Нас уже трое», — скажем мы.
Как утверждают некоторые, кратчайший путь
между двумя точками — прямая линия. На бумаге бы-
ло такое в древние времена. Сейчас по прямой не до-
берешься. А если доберешься — не достучишься, если
достучишься — не добьешься, если не добьешься —
выгонят. И я передвигаюсь вот так, по спирали вверх.
Из нижней точки перейдя в точку рядом, оттуда — об-
ратно, но уже чуть выше, оттуда снова вправо, затем
чуть выше и через два года возвращаюсь в исходное
место, но настолько выше, что все не могут понять, где
ж это я так вырос.
Шипя. Путь наверх извилист и тернист, только гиб-
кие натуры с твердым характером или твердые натуры
с гибким характером, пресмыкаясь, достигают вершин,
где сидят орлы. Рожденный ползать летать не может,
но достигает высочайших вершин. Природа нас снаб-
дила тихим голосом и сильным ядом. Ничего! Голос
можно усилить, и наше шипение перекроет рычанье
львов. А яд неопасен другим ползучим, он поражает
только летающих. В больших дозах он с ним несовмес-
тим, в малых он ему полезен.
Крупнолетающий с небольшой дозой ползучести
и есть идеал неживой природы. Небольшая доза наше-
го яда отбивает чувствительность и делает пациента
светлым, чистым, спокойным и невменяемым. Радост-
но беседовать с ним. Его ничто не трогает, и он образу-
ет поле спокойствия и тиш-ш-шины. Конечно, мы ни-
чего нового не открываем, но любим власть и на слабые
существишки действуем гипнотически. Он прыгает,
прыгает, припрыгал по своим жалким делам: «Скажи-
те, пожалуйста, нельзя ли получить причитающиеся
мне?..» Я только смотрю на него, и он столбенеет. Он
понимает, что оторвал от такого важного дела, где вся
его жизнь — буква в библиотеке конгресса. И только
пятна пота и слез на том месте, где было вполне живое
существо.
Люблю я себя! За все! За упорство, за гибкость, за
опровержение всех законов Евклида, Лобачевского,
которые до сих пор утверждают, что добираться до це-
ли надо по прямой. Оба, кстати, умерли в бедности.
А из нашей кожи делают кошельки даже после смерти.
Единственная святая заповедь, данная нам свыше:
«Ползучие и пресмыкающиеся, держитесь близ летаю-
щих, не собирайтесь вместе, ибо, собравшись вместе,
вы передушите друг друга и будет эта организация на-
зываться террариум, либо НИИ, либо Москонцерт, что
значения не имеет. Держитесь поодиночке, только так
вы можете произвести впечатление, и все вас будут бо-
яться. А гибкость поможет вам забраться туда и вы-
браться оттуда, откуда не выбирается нога человека».
Кто-то долгоживущий
Поет нежно, тоненько, приблизительно вот это.
Я чере-чере-черепашка, я маленькая черепашка Ни-
нон. Я очень медленно ползу, я триста, триста лет живу.
Я, извините, молода, а кто мне скажет те года, когда вы
женщину сочтете пожилой.
(Аккомпанирует себе на рояле.)
Я ползу уже восемьдесят три года. Мне еще двести
семнадцать лет пути. Торопиться мне некуда. Когда го-
ворят: все там будем, я думаю: а может быть, я уже там.
Когда говорят, там хорошо, где нас нет, я думаю: а может
быть, я уже там… Я чере-чере-черепашка, я медленная
черепашка, я удивительно ползу, я изумительно живу.
Та-та-ра-рим-рам-ти-ра-рай-рам. Но не в этом дело…
Меня спрашивают: как вы живете? Когда видят ко-
го-то интеллигентного, тихого, вежливого, думают:
Господи, как же он живет, где он лечится, как питается.
Я думаю, у каждого для этого что-то есть: книги, музы-
ка, друзья.
Я ко всем добра и сострадаю. Но я не могу ко всем
одинаково. Общий язык у меня только с двумя. Та-ра-
ра-ти-рам-ти-ра-рай-рам… Для того чтобы нам найти
общий язык, нужно много знать: историю, философию,
Гайдна, живопись. Не художников, извините, а знать
живопись. Понимать, что происходит. Не просто пони-
мать, а так, когда уже все прощаешь, чувствуешь боль,
конечно, когда видишь невежество и понимаешь его,
видишь барство малооплачиваемого человека и пони-
маешь, откуда он и оно.
Вот сколько пунктов. На каждый я нашла бы собе-
седника, на все — только двоих… Одна здесь, но занята.
Вечно. Такая бедненькая черепашка. Та-ра-рам-ти…
Нам с ней собраться три года нужно. Она вечно куда-то
спешит, хотя, придя туда, понимает, что можно было
и не приходить. Тогда она спешит в другое место. Сидя
спешит и стоя спешит. Встать спешит, кормить мужа
спешит, кормить сына спешит, жену сына кормить спе-
шит и дочь сына, и мужа дочери сына.
А другая еще дальше, и мы переписываемся. Можно
и не писать. Я всегда знаю, о чем она думает. Мы это де-
лаем одинаково, можно часто и не писать. Та-ра-рам-
ти-рам-та-ра-рай-рам… Я, конечно, нигде особенно не
была. Не была за границей. Особенно не была в Пари-
же. Все не выползу. Я очень медленная и не могу про-
сить. А сейчас со всех сторон: «Убедительно прошу»,
«Прошу не отказать». Представляю, сколько хохота
вызвало бы заявление: «Требую оказать содействие».
Просить не могу и некоторым образом исключена из
деятельной жизни. Та-ри-рам-ти-рам-та-ра-рай-рам…
Карл сказал, что я страстная… Хотя я думаю — это
комплимент. Мы сходились лет двадцать и расходи-
лись лет шесть… Разошлись, а я его все вижу и вижу…
Черепашьи дела. На рояле играть люблю. Что-нибудь
небыстрое. «Анданте кантабиле» Моцарта. Но во всем
этом есть маленький минус. Публика на следующий
концерт жаждет смешного. Уже все! Уже что попало,
только смеши. А я все еще возле рояля. Они злятся,
а мне смешно… Та-ри-рам-тн-рам-та-ра-рай-рам… Сме-
юсь я часто, но беззвучно. Если вслед что-нибудь кри-
чат. Ну… не так уж и вслед: любой может меня догнать…
Кричат чепуху конечно. Облагают мой внешний вид.
Ой. (Беззвучно смеется.) Он не соответствует их поня-
тиям о внешнем виде. Я их понимаю и смеюсь. А от
грубого слова сразу ухожу. Поворачиваюсь, простите,
и удаляюсь. Потому что отвечать визгливо… Пытаться
убедить кого-то в трамвае… Когда он разозлен не твои-
ми очками, а просто срывает что-то на тебе… Та-ра-рам-
ти-рам-та-рай-рам… Панцирь у меня крепкий, но уши
не спрячешь. И я ухожу. Они в дом — я в квартиру. Они
в квартиру — я в шкаф. Они в шкаф — я в панцирь. Они
в панцирь — я в мысли…
Поэтому когда спрашивают, как живет тонкая, дели-
катная натура, я говорю: «Живет, но в панцире». Из книг,
нот, картин, мыслей. Бывает и грубость скажет: это —
панцирь. Уж вы не обижайтесь… (Беззвучно смеется.)
Кошка
(с грузинским акцентом)
Отворите потихоньку калитку… Ну дайте войти.
Холодно. Очень. Мы, кошки, тепло одеты, но не лю-
бим холод. Особенно ножки жалеем. Мы очень домаш-
