Вячеслав Кузин - Боб
- Каким таким днем? Не педалируй мою жалость. Прекрати! Ты появился на свет в другой день!
- А вот и нет! Хотя какая разница? Ведь так удобно просто забыть… Глядишь, и посылать самую дешевую поздравительную открытку уже не нужно! Кстати, на этом можно хорошо сэкономить! Да, Боб?
- Прости, – смутился ученый, глядя на беззащитную кроху у своих ног.
Сколько раз академик давал зарок запомнить день одушевления этого сорванца! А вдруг именно сейчас Джарк говорит правду?...
У Боба подступил к горлу жалостливый ком, и он протянул руки:
- Иди ко мне! Все время забываю дату. Каждый раз – одно и то же! Помню, когда в последний раз забыл…
- Ох, как это было больно в последний раз, – подтявкнул песик.
- В последний раз помню – во-о-от такие снежинки за окном кружились, – Боб развел руки, как заправский рыбак. – Стоп! Какой снег летом? Ах, ты, лживый лоскуток! Он каждый раз пытается выдавить из меня жалость! – снова кинулся в погоню за улепетывающим песиком ученый.
- Прости, папаня! – радостно пролаял на ходу Джарк. – Попытка – не пытка. Авось бы пронесло!
- Я тебя на платки носовые почикаю! Я тебе дату зарождения крестиком на лбу вышью, паршивец! – орал Боб, бегая за стремительно работающим лапами матерчатым озорником.
***Джарк был еще одним секретом Боба от окружающего мира. Первым, кстати, была не Катарина. Нет, она занимала второе место. После Мэт, прочно укрепившей свои позиции на первых строках импровизированного «секретного» рейтинга Боба.
Не знаете, кто такая Мэт? У вас еще будет время, чтобы познакомиться с этой персоной.
Но мы отвлеклись. Итак, Джарк. Об этом псе нельзя рассказать запросто. В двух словах. Как-нибудь так: знакомьтесь – Джарк. Это матерчатый песик, сшитый Мэт, в тело которого Бобу удалось вдохнуть настоящий дух.
Все равно, ничего не понятно? Конечно! Ведь речь идет о тщательно скрываемых, тайных экспериментах Боба!
Для того, чтобы окончательно не сгинуть в дебрях запутанных событий прошлого, нам придется проредить эту чащу и расчистить просеку для очередной исторической справки.
Итак, очередная историческая справка.
Помните ту лаборантку, когда-то поссорившую Боба и Шо? Так вот. После ее подленького побега, Папсик совсем захандрил. Он взял за правило разливать по пробиркам протирочную смесь, после чего употреблял по одной посудинке в час. Естественно, что к концу рабочего дня из НИИ его выносили в горизонтальном положении.
Шло время, и свершено расхлябавшийся коллектив испытариума, под руководством пьяненького Боба, к вящей радости злопыхателей, стремительно катился по наклонной колее деструктуризации и деморализации. Так бы и закончил свои тусклые деньки сломившийся академик, если бы не дружище Шо!
Удивлены? Боб был изумлен не меньше, когда в один из дней на его неприлично неприбранном столе оказалось письмо, в котором находилось фото с изображением счастливой парочки – бывшего товарища в обнимку со сбежавшей лаборанткой.
Боб прочесал пятерней спутанную бороду, раскидал мусорный завал на любимом диванчике для мозговых атак, сел и стал, не отрываясь, смотреть на довольные ухмылки потенциальных палачей его научной карьеры и личного счастья. Просидев так до вечера, и, к удивлению сотрудников, не выпив ни единой пробирки, Боб отправился домой самостоятельно.
Вот так – взял и отправился. Ну, если быть совсем точным, то напоследок – перед тем, как растоптать фотоснимок до полной потери художественной ценности – Папсик на карточку плюнул. Если быть более точным вновь – Боб плюнул в лица обидчиков.
С этого дня, отмытый и «выглаженный» академик даже на дух не переносил запаха протирочной жидкости, долго еще избегая лабораторий, как чумных заповедников, в которых водилась эта пьянящая зараза.
В день, последовавший за «казнью» фотоснимка, Боб пришел в свой кабинет пораньше, где и заперся. На несколько лет. Периодически он выглядывал, чтобы заказывать кофе, овсяные печенья и свежую прессу.
Ученая общественность уже было решила, что старик Боб вновь взялся за пробирки, но лица из его окружения эту информацию отвергали категорически.
- «Агорианский гений», всю подшивку за прошлый год, просил, – вспоминал научный секретарь Горт. – Кремовый торт просил. Даже полную ванну воды заказывал! – Ох, мы с ней всегда мучились! А протирочную смесь – ни-ни!
Боб провел в своем кабинете так много времени, что многим в НИИ стало казаться, будто он там родился, встретил свои лучшие годы и благополучно там же почил.
Однако в один из дней, дверь кабинета отворилась шире обычного и через порог переступила стройная женская ножка. Потом вторая.
Боб перешагнул порог следом за их обладательницей.
- Стер! Но как? – вскрикнул Горт, узнав в даме мучительницу Папсиковского сердца, ту самую лаборантку, переметнувшуюся в объятия Шо.
Боб молча забрал свежий номер «Курьера науки» из опустившихся рук своего бессменного научного секретаря и уже оказавшись на ступенях лестницы, коротко кинул помощнику:
- Я – в отпуске. С сегодняшнего числа. Заявление на столе.
- Милый, – потянула его за рукав «Стер», и Боб скрылся с глаз ошалевшего Горта.
- Я так понял, наш папа Карло уже научился строгать себе жен, – поразмыслив, подвел верный итог секретарь.
Конечно, в объятиях счастливого Папсика была не Стер. Создание Боба было намного лучше – его Мэт стала квинтэссенцией нерастраченной страсти ученого к одной сбежавшей лаборантке…
Кроме, умеющего держать язык за зубами, Горта об истинном происхождении Мэт в испытариуме не знал никто. Зато вся научная общественность без труда заметила другое – Мэт просто окрылила академика! В испытариуме возродились работы над внезапно угасшим проектом «Человекоид агорианоподобный»! В этот же период авторитетное общество «Саинспедия» признала Боба самым успешным исследователем Агории. Гений академика вдруг оказался в самом зените лучезарной славы!
Однако счастье Боба продлилось недолго – через несколько медовых лет его любимая Мэт начала чахнуть. Ее лицо избороздили морщины внутренних душевных мук, а тело отказывалось повиноваться своей хозяйке. Она все больше времени проводила в кровати, c беспристрастно-безучастным лицом разглядывая стены и потолок. Жизненные соки струились вместе с потоками слез, а Боб так и не нашел противоядия тому, что он назвал «Непереносимостью инородного мира».
Наконец, влюбленные сдались, и ученый тайком переселил возлюбленную на Землю – туда, где ей, собственно, и было место. Заметив одиночество Папсика, злые языки тут же разнесли молву о его очередном поражении на любовном поприще. Однако, ученого эта сплетня устраивала.
Он стал все чаще лично инспектировать качество работ на субстрате и пропадал на Земле месяцами. Однако, как это не прискорбно признавать, непереносимость инородного мира настигла и академика. Земля была не тем местом, где Боб мог вдохнуть полной грудью и, раскинув руки, пробежаться по ржаному полю, догоняя пылающий закат.
Это метафора. Конечно, при желании, он мог. Но чем больший срок ученый выдумывал себе для липовых инспекций на субстрате, тем хуже становилось у него со здоровьем. Мэт переживала – уж, ей-то не нужно было рассказывать, каково это – пережить такой недуг...
В конце концов, непереносимость инородного мира перетекла в острую форму, и Боб с ужасом признал – он не может продержаться на Земле и недели.
- Ты должен уехать, – еле сдерживая рыдания, как-то объявила Мэт. – Говорила же, не запусти эту чертову болезнь! Теперь ты тоже хронически болен!
- Я лучше умру, – упрямствовал академик.
- Как тебе не стыдно! – вспыхнула Мэт. Она уже носила в своем чреве Катарину, но Боб об этом даже не догадывался.
***Боб очнулся в реанимации.
- Это всё земные полуфабрикаты, – слабо оправдывался он.
- Это всё отторжение, – перечеркнул аргумент академика врач.
- Непереносимость… Инородного мира…
- Ну, вам, ученым, виднее.
Выписавшийся из госпиталя Папсик, заполучил в свою амбулаторную карту запись о полной профнепригодности для работ на субстрате.
Навечно.
***Боб больше никогда не видел Мэт. Оберегая здоровье ученого, она стерла себя из его жизни, растворившись в толчее человеческого «муравейника».
Когда ему все-таки удалось сбежать на Землю и снова оказаться в их любовном гнездышке, гнездышко пустовало. Запустение царило во всем – в аккуратно расставленных, но пыльных – без следов ее помады – бокалах для мартини. В цветастом халате, небрежно наброшенном на дверь, да так и застрявшем там на долгие годы. В иссохшем, превратившемся в мумию, яблоке, посередине кухонного стола.
Боб прикрыл ладонью лицо. Через его пальцы проступила влага.
