Валерий Сенин - Похождения красавца-мужчины, или Сага об ОБухаре
А когда закрываю входную дверь, то вижу, что номер моей квартиры из девяносто девятой стал шестьдесят шестым. Верхний гвоздик сломался и номер перевернулся. Теперь понятно, что деды Морозы ошиблись, они шли в шестьдесят шестую квартиру, а попали ко мне. Говнюки пьяные, не могли взглянуть на соседние номера. Я выхожу на улицу, и мое настроение немного улучшается, потому что люблю гулять в первую ночь Нового года по зимнему Петербургу. Греет кровь мою легкий мороз. Приятно скрипит снег под ногами. Почти на каждом перекрестке стоит елка, украшенная светящимися гирляндами. Улыбающиеся люди водят хороводы, поют и запускают в ночное небо фейерверки. Вряд ли можно увидеть столько довольных людей на улицах Петербурга в другое время.
Проанализировав происшедшее со мной, я прихожу к выводу, что для начала мне необходимо выяснить, кто живет в шестьдесят шестой квартире. Следующий мой ход я планировать не стал. И лег спать, поскольку утро вечера мудренее (или вечер утра глупенее).
Если дорога, вымощенная благими намерениями ведет в ад, то в рай, получается, ведет дорога, вымощенная дурными помыслами…
«Любопытно, а что из этого получится?» – любит спрашивать мой знакомый, переходя улицу на красный свет светофора, но все машины не трогают его, пугаясь милицейской формы.
Если у тебя отказал парашют, расстраиваться ты будешь совсем недолго.
…Я бежал по коридору изо всех сил. Время от времени то справа, то слева встречались боковые коридоры. Иногда я пробегал мимо, иногда сворачивал. А за мной не стихал грохот шагов бегущего за мной преследователя. Он не спешил, потому что бегал быстрее меня и мог догнать в любую секунду. Он не спешил, потому что желал растянуть удовольствие на максимально возможное время. А я бежал изо всех сил по жуткому бесконечному коридору со светящимися стенами. Я не знал, куда бегу. Но остановить не мог, потому что не хотел знакомиться с Минотавром поближе…
А проснулся я оттого, что мой милый котик Боцман начал очень уж активно стучать лапами по моей левой щеке и орать на всю квартиру: «Рыбы давай! Давай рыбы!» Я был настолько обрадован выходом из кошмарного сна, что вскочил с кровати, прошлепал до холодильника, стоящего в прихожей, достал банку черной икры, открыл ее и отдал Боцману, который обожал черную икру не меньше дедушки Петра.
Позвонил Марат и три часа читал свой новый роман. У него неплохо получается. Но три часа мне было бы сложновато слушать самого Хорхе Луиса Борхеса. Но тот не позвонил.
Любопытно, что же это за Александр живет в шестьдесят шестой квартире. Наверное, он очень сильно ждал новогодние подарки от одиннадцати Дедов Морозов, ждал и не дождался. А дождался я. И теперь не знаю, плакать мне или смеяться. И тут я вспоминаю, что в шестьдесят первой квартире живет мой знакомый алкоголик Крохин, или Кроха, как его все называют. Он занимает в долг у всех жильцов дома без исключения и про всех все знает. Я набираю номер Крохи и узнаю: Александр, живший в шестьдесят шестой квартире, сегодня ночью сгорел вместе с квартирой. Вот как! В моем подъезде был пожар, а я этого и не заметил. Да, а о порошочке на моем балконе не стоит и заикаться даже перед чужими домашними животными. Пусть это останется моей маленькой тайной. Моей и Боцмана.
Как говорила когда-то моя бывшая жена Рита (когда мы жили вместе, я называл ее Дездемоной): «Ах, Александр, твой холодный разум способен потушить любое чувство. Он (разум) похож на сумасшедшего пожарного, который, увидев огонек спички, тут же выхватывает из потайного кармана огнетушитель и тушит этот крохотный огонек. Не спеши тушить мои маленькие эмоции. И, может быть, ты сумеешь меня сохранить. Если бы не твой великолепный член, Сашенька, если бы не твои умелые ласковые руки, если бы не твой умопомрачительный язык, которые все вместе забрасывает меня в великую страну без названья, где я не чувствую себя человеком, женщиной, где исчезает время и пространство, где становишься духом, парящим среди звезд, где пахнет вечностью, без этого чуда, Сашенька, я давно бы бросила тебя с твоим сумасшедшим „пожарником“.
Даже в самой отвратительной бабенка живет Дульсинея, и если этого не заметить, то останется только отвратительная бабенка.
С удовольствием отмечаю, что я не самый плохой из мужчин. Это отмечали все мои жены, хотя эти же жены отмечали, что я и не самый хороший. Я – золотая середина. Мои хорошие качества уравновешиваются плохими. Я не хватаю звезд с небес, но и не живу, уткнувшись носом в дерьмо. Со мной не всегда хорошо, но и не всегда плохо. Плохой хороший человек – это я. Для меня очень, очень важно быть искренним и не делать зла. Это не всегда приводит к хорошим результатам, но я ничего не могу с собой поделать. Я такой, какой есть. Таким я родился, таким я и умру. А горбатого и могила не исправит.
Заходила в гости моя мама. У нее удивительная способность растягивать одно предложение на сорок минут. А о на соорудила целых четыре предложения. После чего у меня заболела голова.
Кот Боцман, лежа на маминых коленях, в любовном упоении, беспрерывно урчал: „Кайф! Кайф! Кайф! Кайф!“ А у мамы улучшилось настроение и она, вспоминая моего отца, говорила уже не „старый двуногий козел“, а „пожилой сатир“.
Действительно, удивительная книга Сервантеса „Дон Кихот“: начинаю читать ее уже в двенадцатый раз и не могу прочитать больше десяти страниц.
Один знакомый гомосексуалист мне как-то говорил, что самый значительный, самый красивый, самый поэтический мост Петербурга – это Синий мост, а почему он так считает, объяснять не стал.
Это так тоскливо – ложиться спать одному. Не чувствовать рядом горячее страстное нежное женское тело, не шептать слов любви. Не брать и не отдавать. Конечно же, чтобы сперма не ударила в голову, можно и нужно помастурбировать. Но это похоже на хождение с костылями. Предпочитаю ходить без костылей. Предпочитаю брать и отдавать, шепча слова любви и лаская горячее, страстное, нежное женское тело.
Несмотря ни на что, мне нравится жить. У меня пока есть немного денег. И они позволяют мне бездельничать и поступать в зависимости от моего настроения. Деньги дарят мне свободу. И поэтому я сплю до одиннадцати, а потом намыливаюсь в Эрмитаж. Любопытно: пока мне не стукнуло тридцать, я посещал многие музеи Петербурга, а после тридцати – только Эрмитаж. Обязательно, хотя бы раз в месяц, я должен походить по его коридорам и лестницам, подышать его воздухом, подпитаться его энергией. Без этого я и не могу нормально жить, как наркоман без дозы.
А говорят еще, что Александрийский столп имеет высокую ценность для Петербурга, но вот уже вторую сотню лет его никто не стибрил /не украл/, выходит, не такой уж он и дорогой /в смысле, ценный/.
Добегаю до остановки, запрыгиваю в трамвай и еду к центру. В вагоне три пассажира: два негра и я, бледнолицый русский, а может, и не русский, но бледнолицый. Ко мне подходит кондуктор – азиатского вида мужчина – и предлагает купить у него билет. Я покупаю билет, и он проходит к неграм, которых тоже обилечивает. Затем кондуктор возвращается ко мне и снова предлагает купить билет. Я покупаю второй билет. А кондуктор опять идет к неграм, которых обилечивает. А потом кондуктор идет ко мне.… и я покупаю третий билет. Мне уже интересно ехать, но чтобы не спугнуть кондуктора и не сломать ситуацию, я ни о чем не спрашиваю и продолжаю покупать билеты. Негры тоже ничему не удивляются и продолжают обилечиваться. На протяжении двадцати минут в трамвай больше никто не садится. А кондуктор продолжает делать свое дело и продает нам билеты. Наконец подъезжаем к площади Восстания. Мне нужно выходить. Я покупаю последний, двадцать первый, билет и спрашиваю у кондуктора:
– Скажите, уважаемый, а вам не кажется, что вы продали мне несколько лишних билетиков, а?
– Возможно, возможно. Но у меня плохая память на лица. И все петербургские чурбаны для меня на одно лицо, как пингвины.
Я смеюсь и выхожу. На Невском, как всегда, излишне много народа и машин. Будь моя воля, ни одна машина не выехала бы на Невский. Но я, к сожалению, не губернатор. Впрочем, губернатором я бы не согласился стать ни за какие коврижки, потому что не люблю коврижки.
Вокруг меня сотни людей, и все куда-то спешат, все торопятся. А я не спешу. И может быть, поэтому ко мне через каждые сто метров пристает кто-то из попрошаек. Одному я даю червонец, другому рубль, а третьему носовой платок, пропитанный моими соплями. Нищий благодарит и начинает платок разворачивать. А потом кричит мне в спину:
– Козел!
Я улыбаюсь и иду дальше.
Вот наконец-то и Зимний, похожий на огромный торт. Наверное, архитектор Растрелли не доедал в детстве сладкого, и образ торта в его подсознании затмил все остальное. На контроле я показываю удостоверение дружинника, и меня пропускают. Хотя халявные деньги от обокравшего меня жулика есть, но я не плачу за вход по привычке. Обычно я предъявляю какое-нибудь дурацкое удостоверение, здороваюсь, пристально смотрю в глаза контролеру, и в девяносто девяти случаях из ста меня пропускают.
