Кристофер Мур - Дурак
— Вы были комедиант перед тем, как уйти в монахини?
— Нет, Карман, я не монахиня.
— А может, батюшка ваш…
— Нет, мой батюшка тоже не монахиня.
— Я имел в виду — может, он комедиант?
— Милый Карманчик, тебе нельзя спрашивать о моей прежней жизни. Я всегда была тем, что я есть сейчас, а сейчас я все, что тут, с тобой.
— Милая Талия, — молвил я. — Это филигранная фляга драконьей дрочки.
— Поди плохо?
— Вы ж там улыбаетесь, да?
Она поднесла свечу ближе к бойнице, и высветилась ее скупая усмешка. Я рассмеялся, просунул руку в крест и коснулся ее щеки. Талия вздохнула, взяла меня за пальцы и жестко прижала мою ладонь к губам — а через секунду оттолкнула мою руку и отошла от света.
— Не прячьтесь, — сказал я. — Пожалуйста, не надо.
— Хорош выбор — прятаться или нет. Я живу в окаянном склепе.
Я не знал, что ей ответить. Ни разу прежде не жаловалась затворница на свой выбор — поселиться вдали от мира в Песьих Муськах, — хотя иные проявленья ее веры могли казаться… ну, в общем, абстрактными.
— Я в смысле — от меня не прячьтесь. Дайте посмотреть.
— Ты хочешь посмотреть? Увидеть хочешь?
Я кивнул.
— Дай свечи.
Через крест я передал ей четыре зажженные свечи. Когда я выступал перед ней, она просила расставить их в шандалах по всему помещению, чтобы лучше видеть, как я танцую, жонглирую или хожу колесом, но себе в келью никогда не требовала больше одной. А сейчас, с четырьмя, я лучше разглядел всю келью — каменное ложе с соломенным тюфяком, скудные пожитки, разложенные на грубом столе. И саму Талию — она стояла в драной холщовой рясе.
— Смотри, — сказала она. И стянула рясу через голову, и одеянье упало на пол.
В жизни я не видел ничего красивее. Она была моложе, чем я воображал. Худая, но — женственная. Лицо у нее было, как у шкодливой Богородицы, словно бы скульптор, вырезая его, вдохновлялся желаньем, а не преклоненьем. Волосы ее были длинны и цвета оленьей кожи, и свечной свет играл в них так, что было ясно — единственный луч солнечного света взорвет ее прическу золотым огнем. К лицу моему прилил жар, а другой прилив я ощутил в своих портах. Мне сразу стало возбужденно, непонятно и стыдно — все сразу. Я отвернулся от бойницы и вскричал:
— Нет!
Вдруг она оказалась у меня за спиной, а ее рука — у меня на плече. Она погладила меня по затылку.
— Карман. Милый мой Карман, не надо. Все хорошо.
— По-моему, Сатана и Богородица бьются у меня в теле не на жизнь а на смерть. Я не знал, что вы такая.
— Какая? Женщина?
Рука ее была тепла и крепка. Она разминала мне плечо сквозь крест в стене, и я обмяк от ее касания. Мне хотелось обернуться и посмотреть, выбежать в коридор, уснуть — или же проснуться. Мне было стыдно, что Сатана меня навестил среди ночи и навеял потный сон соблазна.
— Ты же знаешь меня, Карман. Я тебе друг.
— Но вы затворница.
— Я — Талия, твой друг, который тебя любит. Повернись, Карман.
И я повернулся.
— Дай мне руку, — сказала она.
И я дал.
Она возложила ее на свое тело, а своими руками коснулась моего, и я, прижавшись к холодному камню, через крест открыл новую вселенную — тело Талии, свое тело, любовь, страсть, свободу. И мир этот был до опупения лучше окаянных песнопений и жонглирования. Когда прозвонил колокол к вечерне, мы отвалились от креста, изможденные, и, задыхаясь, расхохотались. А, ну и зуб у меня откололся.
— Стало быть, один Сатане, любый? — сказала Талия.
Придя назавтра с провиантом для затворницы, я увидел, что она ждет меня, прижавшись лицом к кресту бойницы. Вылитая горгулья с ангельским лицом — такие украшали главный вход в Песьи Муськи, только они, похоже, плакали, а эта ухмылялась.
— Ну что, на исповедь сегодня не ходил?
Я содрогнулся.
— Нет, матушка, я почти весь день работал в скриптории.
— Карман, мне кажется, я бы предпочла, чтоб ты не называл меня матушкой, если можно. С учетом нового уровня, на который вышла наша дружба, это слово… я не знаю, кажется пресным.
— Хорошо, ма… э… госпожа.
— Госпожа еще куда ни шло. А теперь отдай мне ужин и попробуй протиснуться лицом в отверстие, как я.
Скулы Талии были зажаты сторонами крестовой бойницы, что была чуть шире моей ладони.
— Не больно? — У себя на руках и прочих местах я весь день находил царапины от наших вчерашних приключений.
— Не бичевание Святого Варфа, но да, немного саднит. Тебе ведь нельзя исповедоваться в том, чем мы занимались — и чем занимаемся, правда, любый? Ты ведь сам это знаешь?
— Тогда мне прямая дорога в ад?
— Ну… — Она отстранилась от бойницы и закатила глаза, как бы отыскивая ответ на потолке. — Не тебе одному. Давай мне ужин, парнишка, и суй лицо в бойницу, мне надо тебя кое-чему научить.
Так продолжалось недели и месяцы. Из посредственного акробата я стал одаренным гимнастом, а Талия, казалось, вновь обрела хотя бы клочок той жизни, которую, по-моему, утратила. Она была святой не в том смысле, которому обучали священники и монахини, — ее переполняла иная духовность, она внушала другое благоговение. Ее больше интересовала жизнь здесь, этот миг, а не вечность, до которой не дотянешься крестом на стене. Я обожал ее и хотел, чтобы она вышла из кельи — в широкий мир, со мной. А потому начал замышлять ее побег. Но я был всего лишь мальчишкой, а она совершенно спятила, поэтому — не судьба.
— Я спер зубило у каменщика — он шел строить собор в Йорк. Времени уйдет много, но если будешь долбить один камень, летом можно убежать.
— Моя свобода — ты, Карман. Только такую я себе и могу позволить.
— Но убежать мы можем вместе.
— Это будет потрясно, только я не могу. Так что подтянись-ка и засунь свою оснастку в крест. У Талии для тебя особое угощенье.
Мало на чем я мог настаивать, если моя оснастка попадала в крест. Очень отвлекался. Но я учился и, хотя исповедь мне запретили — сказать правду, я не особенно об этом жалел, — делился полученным знанием.
— Талия, должен признаться — я рассказал сестре Никки о человечке в лодке.
— Правда? Рассказал или показал?
— Ну, наверное, показал. Только она туповатая. Заставляла меня показывать не раз и не два — и попросила прийти на галерею, чтобы я ей опять показал сегодня после вечерни.
— Ох уже это счастье тупоумия. Но все равно грех жадничать тем, что знаешь сам.
— Я так и подумал, — с облегчением ответил я.
— Кстати, о человечке в лодке — мне кажется, по эту сторону стены один не слушался, и теперь его нужно хорошенько высечь языком.
— Слушаюсь, госпожа, — рек я, протискиваясь щеками в бойницу. — Подать сюда негодника, будем наказывать.
Так и шло. Насколько мне известно, я был единственным человеком с мозолями на скулах, но руки и хватка у меня были крепки, как у кузнеца: мне приходилось подтягиваться на кончиках пальцев, чтобы пристроить себя к кресту. Так я и висел, по-паучьи распростершись на стене, а меня — неистово и по-дружески — обхаживала затворница, когда в коридор проник епископ.
(В коридор проник епископ? Епископ проник в коридор? Ты вдруг решил описывать деянья и позиции пристойными околичностями — после того, как уже признался, что вы со святой женщиной взаимно осквернили друг друга через окаянную дыру в стене? Вообще-то нет.)
В этот ебаный коридор вошел настоящий, блядь, епископ этого уебищного Йорка, а с ним мать Базиль, еть ее в рыло, со свечою в блядском фонаре.
Поэтому я перестал держаться. К несчастью, Талия держаться не перестала. Судя по всему, у нее хватка тоже стала крепче после стольких свиданий на стене.
— Ты что это, к дьяволу, делаешь, Карман? — спросила затворница.
— Чем ты занимаешься? — спросила мать Базиль.
Я висел, более-менее пришпиленный к стене в трех точках, и одна была босиком.
— Аххххххх, — рек я. Думать мне было затруднительно.
— Потрави немного, парнишка, — сказала Талия. — Это скорее танец, чем перетягивание каната.
— Тут епископ, — сказал я.
Она рассмеялась.
— Так скажи, чтоб вставал в очередь, я им займусь, когда мы закончим.
— Нет, Талия, он на самом деле тут.
— Ох, драть, — рекла она, выпуская мой отросток.
Я свалился на пол и быстро перекатился на живот.
В кресте виднелось лицо Талии.
— Добрый вечер, ваша милость. — Широченная ухмылка. — Не желаете ли чуточку о камень подолбиться до вечерни?
Епископ так быстро развернулся, что с него чуть митра не слетела.
— Повесить его, — сказал он. Выхватил у матери-настоятельницы фонарь и вихрем вымелся в коридор.
— А блядский бурый хлеб, что вы тут подаете, смердит козлиной мошонкой! — крикнула ему вслед Талия. — Даме полагается кормежка получше!
