Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
(Хотя в душе, пожалуй, был рад, что не вспомнил!)
Затем по всей округе разнеслось его громогласное:
— Баруш!!!
III
О девы, милые девы родного края!
Как мне воспеть ваши прелести?!
Вижу восторженным своим взором, как вы заполняете во время воскресной обедни неф цапартицкого костела, точно единая, непрерывная белоснежная стена, все в туго стянутых головных платках, сияющих белизной, ровно черешневый цвет, и оставляющих открытым одно личико, эту щекастую розовую маску, порой даже чересчур щекастую. (Милые мои барышни-горожанки, вы, несомненно, уже угадали, что я обращаюсь исключительно к деревенским девам.— Автор.)
Я употребил выражение «точно стена», ибо меж вами яблоку негде упасть. Ваши очи опущены в молитвенники, наряды ваши все одного покроя и сходных цветов, да и рост одинаков — словом, вы так поразительно схожи, будто видишь одну из вас, повторенную в сотнях копий.
Ради вас я в светлое воскресенье охотно посещал божий храм, и всегда мне казалось, что тот, кто сотворил девичье племя Ходского края, наготовил в огромном, величиной с высохший спаневицкий пруд котле свадебной каши из самого отборного белого риса, а потом наскоро слепил вас, пользуясь одной-единственной формой. Для ваших черных и зеленых глаз он довольствовался зрелыми и незрелыми ягодами терновника и даже для столь редких у вас голубых глазок нашел подходящие ягодки с сизым налетом. Но наверняка он не пожалел в кашу сала, да еще посыпал корицей, чтобы вышла она «бархатной» и хорошо передавала ядреный, сочный, порой даже багряный румянец ваших округлых щечек.
Так думал я в те блаженные июльские и августовские воскресенья, когда наблюдал в костеле, как вы, стоя, дремлете в одуряющей духоте под тяжелым сукном кацавеек и корсажей, в сборчатых юбках и толстенных чулках! Время от времени неусыпный колокольчик служки давал вам небольшую передышку от поклонов и молитв, сопровождаемых покашливанием и пофыркиванием. Тут по вашим плотным рядам пробегала волна, тесно сгрудившиеся тела вдруг приходили в движение, охваченные единым ритмом. Мне казалось, это предчувствие штайдиша (вы будете отплясывать его вечером!), но то попросту была непроизвольная реакция людей, у которых от долгого стояния прогибались колени.
Ваш прототип, милые девы, сработан еще в те давние времена, когда ходская природа не имела понятия о соразмерных формах греческой скульптуры, а в нашем крае не было классических гимназий, и потому даже самая распрекраснейшая из вас, будь она хоть из Длуженец, стройностью своей в лучшем случае напоминала Афродиту «калиполис» [10], и то еще скорее «поли» [11], чем «кали» [12]. Но так как по-гречески вы не знаете даже того, чему и я толком не научился, я воздам вам хвалу на более понятном для вас языке: чем меньше ростом выглядели вы рядом с верзилами парнями, тем прочней и солидней было ваше телосложение.
И впрямь, нигде во всей Чехии не пришлась бы так к месту поговорка «девица что яблочко», как в нашем крае. Однако яблоки у нас не больно родятся, и потому в качестве метафоры для описания ваших форм, коих не может скрыть кожура одежды, следует воспользоваться совсем иными плодами земли. Мы не ошибемся, обратясь к самому грубому из них, каковым у нас слывет не сахарная свекла, а «турнепа», в других местах именуемая турнепсом.
Убежден, что если бы в связи с Этнографической выставкой {12} была проведена анкета, затрагивающая определенные подробности, анкета, которая учитывала бы не только общие очертания, но и объем (в точных цифрах!) всех телесных форм дщерей чешских и словацких, победу, безусловно, одержали бы вы. О девы, милые девы родного края!
А королевной среди всех вас, девушки, была бы старостова Барушка из Зборжова, это уж точно!
Кто при виде Барушки не вспомнил бы «Розу столистную» {13}, когда, заслышавши зов родителя, наша героиня воткнула вилы в… (умолчим — во что, ибо речь идет о женской работе, коей так часто заняты в свободное от более важных дел время наши молодые и пожилые крестьянки, о работе, оставляющей следы чаще на ногах, нежели на руках) и, поспешивши к отцу своему, сладким, задушевным голоском спросила:
— Чё те надобно, папаня?
При виде этой живой и энергичной красавицы, кто бы не вспомнил бессмертных строк Челаковского, воспевшего могучую силу поэзии и ее превосходство над изобразительным искусством:
О, художник, ты создать
можешь все, что видит зренье!
Но когда идет красотка —
как легка ее походка! —
персей нежное волненье
ты не в силах передать!
Однако способ, каким Баруш получила ответ на свой ласковый вопрос, человеку непосвященному показался бы загадочным.
Дядюшка Ировец — а старик, видать, в городе еще и выпил — двумя шажищами приблизился к дочери и, глядя ей прямо в глаза, прохрипел:
— Я те дам — «чё надобно»!
Папаня явно был навеселе. Баруш сразу определила это опытным глазом. В последнюю пору такое случалось нередко — глядеть тошнехонько. Посему она предпочитала держаться как можно «издалеча». Папаня был скор на расправу.
— Вали сюда живо!
Но Баруш не спешила исполнить его приказание. Тогда папаша сам подошел к ней, угрожающе занес руку, да так резко, что лопнул шов рубахи под мышкой, и, скрипнув зубами, произнес:
— Провал тя забери, ежели еще хоть раз застану с этим парнем из Спаневиц, дурында!
Барушка глянула из-под локтя, которым на всякий случай прикрыла голову, но удара не последовало. Однако отец сказал «провал тя забери» (а сие проклятие почитается еще более забористым, чем «паралик тя разрази»), и это уже само по себе доказывало, что папаня не шутит.
Получи Баруш крепкую взбучку, тут не было бы ничего удивительного, ибо таким способом деревенские папаши часто пресекают неугодные им увлечения дочерей. Вроде бы и не замечая, они довольно долго терпят ухаживания какого-нибудь парня, а потом ни с того ни с сего их Манке, Каче или Додле достается порядочная трепка с предупреждением на будущее. Это всего лишь проявление отцовской воли, но оно куда действенней, чем длинные нотации, и, помимо всего прочего, означает: у папаши на примете иной претендент.
«Выбить парня из головы» — у нас вовсе не редкая и не пустая фраза. Потому и Барушка прекрасно понимала, что ей грозит.
Но более, чем запрет на нежные чувства к пригожему Тонику, ее тяготил вопрос: кого папаня прочит в женихи, с кем столковался?
И она с таким усердием принялась орудовать вилами, что грубая рубаха, взмокшая то ли от пота, то ли от дождя, прилипла к ее лопаткам.
Вдруг Баруш с размаху всадила вилы в навозную кучу и просияла. Перед ее мысленным взором возникло лицо, собственно, не столько даже лицо, сколько волосы и борода того же рыжеватого оттенка, что и волоконца массы, с коей она в данный момент имела дело. У почтенного Глупки — подобно всем жителям деревни, Барушка называла его «учетель» — волосы и борода были именно такого цвета, да еще колючие, как у ежа!
Возможно ли, чтобы папаня и этот «учетель»…
От хохота, неожиданно обуявшего деву, на ее боках запрыгала «синюшка» (грубая набивная юбка, надеваемая для работы), но все попытки отогнать воспоминание о лице, которое только что перед ней всплыло, оказались тщетными. Погрузившись в мечты, она вся как-то обмякла, движения ее замедлились.
Наконец Баруш обеими руками оперлась о вилы, повернула голову до отказа, через плечо скользнула взглядом по всем выпуклостям своей фигуры и остановила его на кайме синей юбки, из-под коей выглядывали мощные икры, до того мощные, что к пяткам они спускались неестественно круто.
Когда женщины и девы нашего края исполняют работу, которой сейчас занималась Барушка, они довольно часто оказываются в такой позе. Причина сего столь забавна, что мы не преминем ее объяснить. Хотя нам — увы! — не раз ставили в упрек неуместный (!) натурализм (?), мы останемся верны своему реалистическому методу, однако постараемся проявить максимальную деликатность.
В драгоценной массе, которую Барушка выносила из хлева и сваливала на дворе в огромную кучу, содержатся различные соли и прочие химические соединения, чрезвычайно важные для удобрения полей — конечного предназначения сей бесценной массы.
Названные вещества, в особенности углекалиевая соль, обычно разъедают босые ступни прелестных селянок, и происходящие по сей причине патологические изменения вызывают весьма ощутимую боль, в чем любезный читатель и сам мог бы убедиться, приложивши ухо к устам девы, разглядывающей в столь неудобной позе свои пятки.
Из уст ее вырвалось шипенье, от коего у читателя пропала бы всякая охота смеяться, ежели таковая была…
Однако на сей раз наша Барушка шипела вовсе не от боли!
