Карел Чапек-Ход - Чешские юмористические повести. Первая половина XX века
— Но переменим тему, маэстро! Вы, конечно, были в Александрии?
— Нет, не был.
— А в Испании?
— Тоже нет.
— Ах, Альгамбра {93}, это что-то потрясающее! А в Норвегии вы были? — вопрошали смешно приподнятые дуги бровей.
— Нет, не был, сударыня.
— Жаль, Норвегия прямо-таки создана для вас, для вашего пера. Полярное сияние! Избранное общество на корабле! Я познакомилась там с румынским боярином Тоцилеску, он такой необыкновенный: такая обходительность, безукоризненное отношение к дамам! Да, нашим мужчинам до него далеко, а особенно, в этом городе.
Теперь я уже слушал в четверть уха. Голова моя поникла. Я чувствовал, злясь на самого себя, как сознание покидает меня, уши превращаются в перепончатые крылышки, голова становится совсем легкой, готовая вот-вот оторваться и улететь.
Какое-то время я еще боролся с собой. Но не прошло и минуты, как рядом с пани Мери Жадаковой сидело два безголовых мужских туловища.
— …и я надеюсь, маэстро, что вы здесь не в последний раз. Вы приедете опять и поможете поднять наш культурный уровень, не правда ли, Гимешек? Ги-ме-шек! — топнула пани ножкой.
Секретарь проснулся, сложил губы бантиком, и, сделав глубокомысленное лицо, с воодушевлением воскликнул:
— Конечно, конечно, милостивая пани, маэстро опять приедет, и мы поднимемся на Клучак!
Вслед за ним проснулся и я, и громким, проникновенным голосом произнес:
— С превеликим удовольствием!
— Очень хорошо,— успокоилась дама.— Приезжайте, маэстро, как к себе домой, как к родным! — В голосе ее послышалось удовлетворение от успешно выполненной миссии. Она как подобает встретила и приняла гостя.
Только теперь, окончательно придя в себя, я понял, почему колючие черные глазки все время пристально смотрели на мои башмаки.
С подошв в этом натопленном рыцарском зале отпали кусочки льда в виде крошечных козлиных подковок, постепенно превращаясь в грязные лужицы на чистом персидском ковре.
Пани Мери встала, подошла к камину, взяла серебряный совок со щеточкой, украшенной великолепной чеканкой, и, подойдя ко мне, сказала:
— Поднимите ноги, маэстро!
Я повиновался. Обхватив колени руками, я сотворил из себя нечто вроде колыбельки. Быстрыми и ловкими движениями, будто она всю жизнь только этим и занималась, дама собрала мокрую грязь на совок и, заметив, что на костюме моем пепел от сигареты, поднесла серебряную лопаточку, чтобы я мог его стряхнуть.
— Вы запачкались, маэстро,— сказала она и провела щеточкой по моей спине,— теперь все в порядке! А сейчас, надпишите свои чудесные книги и увековечьтесь в нашем семейном альбоме!
По голосу чувствовалось, что она устала.
— Вы знаете, книготорговец пан Вашата посылает нам всю художественную литературу в двух экземплярах. Один — для меня, а другой для мужа! Это содействует развитию нашей культуры!
Я осторожно открыл старинный альбом в кожаном переплете с золотым тисненым орнаментом в стиле ренессанс. На первой странице красовались автографы Ригера и Браунера, помеченные 1881 годом. Дальше следовали подписи Иречека, Главки, Сметаны, Галека и Фибиха с нотным изображением нескольких тактов марша из «Мессинской невесты» {94}. Там было множество автографов разных политических деятелей и поэтов. Был даже Врхлицкий {95} со стихами, прославляющими искристое вино из домашнего погребка Жадаков.
Я закрыл альбом, но пани Мери была начеку.
— Поставьте вашу подпись, маэстро! Никаких исключений! Вы тоже когда-нибудь будете знаменитостью. Вот перо, прошу вас!
Я полистал в конце альбома. Последней расписалась чешская филармония. Скромненько начертав свою фамилию в уголке тоненькой странички, я стал сочинять подписи к книгам.
— Меня зовут Мери, а моего мужа Отомар,— сказала она, хоть я ее об этом и не спрашивал, и отошла в дальний угол, где размещалась коллекция трубок дедушки Жадака, начав что-то деловито обсуждать с паном Гимешем.
Занимаясь своим делом, я иногда улавливал обрывки шепота.
— Да, конечно, это можно, а как со вторым? Ради бога! Гимешек! Бегите к Кадлечку, наверное, у него что-нибудь можно достать: ливерную требуху готовят по четвергам, а если нет, пусть сделают специально. Потом зайдите ко мне.
— Все, сударыня! Я кончил! — сказал я, поднимаясь с рыцарского кресла.
Двери резко распахнулись, и торопливо, большими шагами вошел необыкновенно высокий худой человек. Он молча подал руку и стал смотреть на меня сквозь золотое, криво сидящее на носу пенсне.
— Мой муж,— сухо бросила пани Мери, продолжая шептаться с паном Гимешем.
«Странно,— подумал я, отвечая на сердечное приветствие доктора Жадака и продолжая трясти его руку,— странно, что именно здесь, в доме, где царит образцовый порядок и строгие правила хорошего тона, где все подчинено законам красоты, мне приходят в голову всякие грубые сравнения с животными!»
Вот, судите сами! Я был настолько поглощен этим возникшим передо мной громадным скелетом, которого я все еще держал за руку, что и не заметил, как пан Гимеш змеей выскользнул из комнаты.
И правда! Этот верзила, выше меня на добрых три головы, чем-то напоминал старую, высохшую клячу, которая, как бы повинуясь взмаху бича, взвилась на дыбы, с трудом пытаясь удержаться в этом положении.
И у этой человекообразной лошади на морде сверкало золотое пенсне.
«Да я тебя, брат, прямо боюсь»,— подумал я и улыбнулся, продолжая разглядывать этот нескладный торс, на котором сидел продолговатый, будто специально сплющенный лошадиный череп, обтянутый коричневой кожей. Под носом и на подбородке торчала рыжая давно не бритая щетина, а на голове вместо волос росла могучая грива.
Этот странный человек улыбнулся, и мне показалось, что это норовистая кобыла оскалила зубы.
Пока мы стояли, рассматривая друг друга, я мысленно произнес целый монолог, обращенный к нему: «Ну, парень, каков! Тебе бы встать на четвереньки, да? Вижу, что спишь ты, не раздеваясь. Иначе, почему так измят твой сюртук? Ясно, спишь ты в одежде, вон у тебя вся спина в перьях! Глядите-ка! Из кармана торчит голубой платочек с узелком, галстучек съехал набок, а воротник пристегивается кнопочками, как у пенсионеров. Подумаешь, оригинал! Далеко ты упал от яблоньки — от своего щеголеватого отца и красавицы маменьки, далеко укатился ты от родового дуба — от своего почтенного дедушки в накрахмаленном воротничке! Да, чертовски круто обошлась с тобой мать-природа».
— Я пока прощаюсь с вами, маэстро,— сказала пани Мери, подойдя к нам.— Теперь вы во власти моего супруга. Отомар, не забудь показать пану Йону все,— я подчеркиваю,— все!
Доктор Жадак кивнул, при этом тело его изогнулось, как тополь перед бурей, открыл дверь в коридор и хриплым, низким голосом произнес:
— Пхррошу!
Это было первое слово, которое я от него услышал.
Шагая по темному коридору за покачивающейся фигурой этого странного человека, я заметил, что к левому плечу он приставил правую руку, в которой было круглое зеркальце.
«Какого черта ты там высматриваешь? — подумал я.— Меня, что ли, иду ли я за тобой?»
Я невольно оглянулся.
В дальнем конце коридора маячила приземистая фигурка, освещенная светом бокового окна. Пани Мери наблюдала за нами. Она приветливо помахала рукой.
Доктор Жадак распахнул дверь в ванную:
— Пхррошу!
— Только после вас!
— Пхррошу, пожалуйста!
Мы оказались в просторной комнате, выкрашенной белой масляной краской. У стен стояли две вцементированные в пол и выложенные белоснежным кафелем ванны со сверкающими кранами, водонагревателем и телефоном. Над каждой ванной висела клетка из переплетенных трубочек с отверстиями, к которым вели резиновые шланги.
«Ага, вот оно что! — сообразил я, бегло осмотрев это сложное на первый взгляд сооружение.— Ты влезаешь голый в ванну, нажимаешь кнопку, с потолка на тебя опускается клетка. Задергиваешь прорезиненные занавески и получаешь душ для любой части тела, любой силы и температуры, непрерывный или прерывистый, так называемый шотландский, нежный, поглаживающий, или резкий и колючий».
— Пррошу, пожалуйста, сигарету! — доктор Жадак протянул мне поцарапанный, как у какого-нибудь каменщика, портсигар, где за сморщенными, некогда желтыми резинками, едва держались самые дешевые сигареты.
Я закурил.
Доктор Жадак сел на стопку верблюжьих одеял, лежащих на кушетке, выгнул шею, откашлялся и громко зевнул.
Мне было не по себе. Надо было что-то сказать.
«Хорошо бы,— подумал я,— произнести панегирик в честь этой поистине королевской ванны. Осматривать дом и при этом равнодушно молчать — невежливо по отношению к хозяевам. Ведь тебе для того и показывают, чтобы похвастаться да выслушать комплименты!»
