Код Онегина - Даун Брэйн
У Минского лицо исказилось, будто у него тоже болели зубы. Но Минский был человек пожилой, он понимал, что Саша не от жестокости сказал свои жестокие слова, а от недостатка ума.
— Может, вы ее там встретите… Вы скажите ей… Поговорите… Она обычно на Староневском ра… работает. Высокая стройная девочка, волосы как вороново крыло, на правой щеке — он отнял руку от руля, показал, где, — родинка бархатная, как мушка… Такая красивая — в покойную мать… Очень красивая девочка, даже теперь, когда она… когда она такая.
Саша уже совсем не мог говорить, так болело у него все во рту, но кивнул, обещая при случае выполнить просьбу. Такое обещание ничем не связывало его: вероятность встречи с какой-то незнакомой путаной была равна нулю, а если б даже и встретил — ну, сказал бы, что колоться нехорошо, — трудно, что ли, сказать?
Высказав свою наивную просьбу, Минский как будто немного успокоился. Саша не понимал, что облегчение Минского вызвано было тем, что он, давая Саше это поручение, как бы прикасался к дочери через Сашу и хоть на несколько минут перекладывал тяжесть своей тревоги на другого человека, равнодушного и потому — сильного и всемогущего. Саша это понимал попроще: Минский выговорился, и ему чуток полегчало. И Саше отчаянно захотелось в свою очередь рассказать Минскому о том, в каком кошмаре он живет уже два с половиной месяца. Это было парадоксальное и как будто дикое, но абсолютно естественное человечье желание — сродни тому, какое побуждает убийцу похвастаться перед кем-нибудь своими деяниями, или жену — поделиться с подругой подробностями своей измены мужу, — но Саша не знал законов психологии и думал, что он сходит с ума. И чем сильней он принуждал себя молчать, тем настойчивей желание говорить распирало его. Но он смог хотя бы частично одолеть это желание. Он рассказал Минскому о том, как его друга ни в чем не виноватого — подставили злые люди, и за другом гнались, и друг убегал, и другу было очень страшно и плохо. Едва закончив свой рассказ, он уже трясся от страха: конечно, Минский догадался, что Саша говорит не о друге, а о себе. Но Минский не догадался; едва ли он вообще вникал в то, что болтает попутчик. К тому же Саша не умел интересно и убедительно рассказывать, а все жулики всегда утверждают, что их подставили. Поэтому Минский не проявил любопытства; возможно, именно это спасло его, ибо до сих пор все, кого посвящали в тайну рукописи, умирали, а, возможно, он спасся бы в любом случае: ведь он все равно бы не пошел доносить, ему было не до того.
— Надо же, — сказал он равнодушно, — какие ужасы бывают…
По сравнению с тем мрачным ужасом, в который ввергла его дочь, все другие ужасы казались ему игрушечными.
II. 19 октября:
другой день из жизни поэта Александра П.
19.10 Яковлев включил компьютер, читал новостную ленту; все стояли рядом, смотрели.
«…в 13.27 19 октября врачи констатировали смерть заключенного. Предварительный диагноз: инфаркт».
К Горчакову с вопросами; Горчаков, пожав плечами, отвечал:
— Внутренние дела не в моей компетенции.
— Но что скажет Англия? Что скажет Израиль?
Горчаков на мгновение перестал быть министром и ответил:
— Ничего.
19.20
— Титаник: один в один.
— Ничего подобного. О Радуеве было: геморрагическое чего-то там неясного генеза. А тут все ясно.
— Инфаркт — болезнь века, — сказал Комовский, — конечно, человек был нездоровый, нервничал все…
— А не надо было продолжать рыпаться, — сказал простодушный Мясоедов, — сидел бы себе тихонечко — глядишь, еще б амнистию…
— Саня, ты чего примолк?
— Саня уже статейку разоблачительную обдумывает…
— Сашка, а Сашка…
— Оставьте его в покое, — сказал Горчаков.
Его пальцы все сжимали телефон.
Почтенный председатель! Я напомню
О человеке, очень нам знакомом…
…Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться…
Нет, Петр ни в чем не упрекал его. Петр сказал только:
— А, ты же празднуешь… С этими… — Петр недолюбливал их «дипломатическую шайку», «золотую молодежь». — Ну, веселись, веселись.
Он ненавидел Петра.
III. 1836
«…В каком виде теперь нанимаемые мною комнаты приняты, как то: полы чистые, двери с замками и ключами, крепкие, рамы зимние и летние с целыми стельками, печи с крышками, тарелками и заслонками; а если что окажется изломано, разбито и утрачено, то за оное заплатить или исправить мне как было, Пушкину, своим коштом… В нанятой мною квартире соблюдать мне должную чистоту: не рубить и не колоть в кухне дров, на лестницах не держать нечистоты, также и на дворе ничего не лить и не сыпать, но всякую нечистоту выносить в показанное место… Чищение печных труб и прочая полицейская повинность…»
— Кошку вперед себя не впустили, — сказал Вяземский, — нехорошо…
— Жене нравится эта квартира.
— А тебе?
— Квартира как квартира, не хуже других.
Они с Вяземским теперь были почти соседи. «Бегай, бегай с квартиры на квартиру, как заяц — от себя не убежишь…»
— Саша… Что ты все время оглядываешься?
— Я оглядываюсь?
— Там нет никого, куда ты глядишь.
— Может, и нет.
IV
В Петербурге Саша был всего два раза в жизни, и оба — в детстве, с матерью. Уж так как-то сложилось. У их фирмы не было в Питере магазинов и поставщиков тоже не было. А просто поехать отдыхать в Питер Саше не приходило в голову. Он в других местах отдыхал — там, где пляжи и вечное лето. Да и Олег — Олег ездил в Питер по своему частному делу, родственников каких-то проведать, — говорил, что в Питере нет ничего интересного, ничего такого, чего нельзя было б за свои деньги получить в Москве; а город маленький, дрянной, грязный. («Невский еще туда-сюда, почистили к юбилею, а полшага в сторону — все зас…но… А ихние подъезды, „парадные“ эти — мама моя родная!») Теперь Саша убедился, что Олег говорил правду. (Квартиру на двое суток, впрочем, удалось снять моментально, без всякого паспорта и не очень дорого, тут Олег тоже правду сказал.)
Саша шел по Невскому, то и дело передергиваясь, — чужая, неудобная одежда бесила его, стесняла движения — и видел облезлые, желтые фасады домов, строительные леса и сетки, жалкие какие-то бутики и кафе. Саша не так давно был в Омске — так этот Омск и то в пятьдесят раз был красивей, чем эта хваленая «столица». И набережная Фонтанки была жалкая, и все набережные были жалкие и убогие. Жиденькая городская вода, закованная в камень, не производила на Сашу никакого впечатления, он любил море — большое, синее… И распятый в зубоврачебном кресле, с пыточными распорками во рту, с распухшим горлом; и потом в супермаркете, покупая безвкусную еду, зубную пасту и прочую гадость и унизительно мыча что-то на кассе; и подвывая от боли в отходивших от наркоза деснах, вечером, на неудобном жестком диване, в холодной грязной квартире, — он все думал об одном и том же — что гаже Петербурга на свете и города-то нет.
Реклама не обманула, на другой день к вечеру у него уже были зубы.
«Дворцы-то какие — да-а… В Москве таких нет. Чудной город. Что маленький — это даже симпатично. А люди и вправду вежливые, кто что спросит — полчаса тебе будут объяснять… Девчонки и молодежь одеты лучше, без гонору, без помпезности — как тебе удобно, так и ходи… Опять же вода кругом… Жаль, не лето… А сравни-ка с Тверской! Ни тебе воды, ни парков, ничего, какой-то асфальтовый мешок».
Он улыбался — никому, просто так — и не мог трех секунд удержаться, чтоб не трогать языком свои новые зубы, которые были даже лучше прежних.
«Теперь все будет хорошо. Мельник, новая ксива, Маша… Нас не поймают, я от дедушки ушел и от бабушки ушел — а от тебя, лиса, и подавно уйду… Маша! Я дурак, все ей так глупо выложил… Но я объяснюсь… Она простит. Хотя… А как же Катя? Ну, как-нибудь. Потом разберемся». Размытый желтый свет фонарей ласкал Сашу, старые дома стояли тесно, берегли от ветра и от беды, одежда Руслана сидела ловко, как по мерке шитая. «Кафешки смешные, маленькие… Как в Прибалтике… С Арбатом, конечно, не сравнить, но все-таки… Нет, что ни говори, а русская там старина и всякое такое… Смешной городишко, уютный. Хорошо, когда все на одной улице, никуда ездить не надо. Туман, как в Лондоне, — да-а…» Саша был однажды в Лондоне, и Лондон ему, по правде сказать, нисколько не понравился, но он признавал, что Лондон — это шикарно. «В общем — ничего, прикольный городишко. Провинция, конечно, жуткая, но… но что-то в нем есть».
