Код Онегина - Даун Брэйн

— Что ты не ешь?

— Спасибо, не хочу больше.

— Ладно, — сказал Саша. — Ложись, я сейчас. — И пошел в ванную.

— Но почему он ей не сказал?!

— Вот и видно, что ты не мужик, а так, недоразумение какое-то.

— Хватит меня оскорблять… Дай я про это напишу, а?! Он с ней такое будет вытворять… Увидишь, недоразумение ли я.

— Чтобы я доверил тебе такую тонкую, сложную сцену?! Нет, нет. Уйди с глаз. Можешь лечь на диван и дрыхнуть, если хочешь. — Они в этот день работали на дому у Большого, чье многочисленное семейство выехало на дачу.

Большой трудился над сценой до самого вечера: писал, стирал, восстанавливал… Наконец он разбудил Мелкого.

.......................................................................................

Потом они закурили.

— И это все?!

— Мы возвращаемся к истокам. У Толстого — так.

Мелкий не хотел верить. Большой раскрыл том «Анны Карениной» и ткнул пальцем. Тогда Мелкий поверил и успокоился. Если уж о сексуальной жизни Анны, которая для Толстого так много значила, он не счел нужным сказать больше, чем

.................................................................................

то какая-то эпизодическая путана, конечно, большего не заслуживала.

— А я, кажется, твоего отца знаю… Ведь ты — Диана Минская?

— О господи, опять папа… — Она приподнялась и села, взбив подушку. — Что ж ты раньше не сказал?

— К слову не пришлось.

— А теперь, значит, пришлось…

Саша ничего не ответил. Он только погладил ее щеку.

— Ты ласковый.

— Ты всем так говоришь.

— Нет. Быть ласковым со шлюхой не очень-то прилично. Другой бы мог обидеться.

— Я не обиделся.

— Так что тебе сказал мой отец?

— Да ничего особенного… Вот колешься ты — зря.

Разумеется, Саша отлично понимал, что его слова для Дианы — звук пустой. Он даже не потому сказал эти слова, что вспомнил данное Минскому обещание…. Просто… а что можно еще сказать наркоману? «Молодец, что колешься, давай, давай, колись и дальше?»

— Я не колюсь, — сказала Диана. — Я только два раза курила травку. И я замужем.

— Гонишь…

— Нет, правда. Мой муж — художник. Его еще никто не знает, потому что в искусстве пробиться очень трудно. Но он талантливый… У него такая оригинальная, прелестная манера… Гибрид поп-арта с концептуализмом… Может, ты видел где-нибудь его картины? — Она без особой надежды посмотрела на Сашу. — Его фамилия Самсонов…

— Да я картинами не очень интересуюсь, — ответил Саша. — А почему твой отец думает, что ты наркоманка?

— Он отлично знает, что я не колюсь. Он просто мужа моего ненавидит.

— Но ты именно с этим Самсоновым из дому сбежала? — уточнил Саша. Он подумал, что Минский, быть может, просто не знает о том, что дочка бросила своего наркодилера и вышла замуж за другого придурка.

— Сбежала? Отец поставил ультиматум: выбирай, мол, я или он, а если он, то убирайся. Я выбрала…

— Хм… Честно говоря, я бы тоже такого зятя ненавидел, — сказал Саша. — Он тебя на панель посылает, чтоб ты ему на красочки заработала… Это не мужик.

— Ненавижу это слово — «мужик». Раньше мужиками называли только крестьян. Он художник, а не «мужик». Ты этого не поймешь.

— Раньше человеками называли только прислугу, — сказал Саша. — Это с тех пор, как Пушкин написал, что человек звучит гордо, — все переменилось.

Саша прекрасно знал, что эти слова вовсе не Пушкин написал, а Маяковский; он просто пошутить хотел, чтобы разрядить обстановочку. Но Диана не поняла шутки, она, видимо, была подкована только в живописи, а не в литературе.

— Муж тоже подрабатывает…

— Путаном? — ухмыльнулся Саша.

— Грузчиком. Это ночью. А днем на Невском портреты с туристов пишет. Мы снимаем квартиру… Надо денег, надо одеваться, есть фрукты, мясо. Он талантлив, его обязательно признают, но не сразу. Я пробовала устроиться на другую работу, но у меня нет специальности, и характер у меня не пробивной…

— Пошла бы подъезды мыть, — сказал Саша.

— Если б тебе на выбор предложили — подъезды мыть или трахаться — ты бы что выбрал?

Саша на такой странный и глупый вопрос отвечать не стал, но подумал, что для женщины, действительно, не так уж важно, как и чем она зарабатывает деньги. Все равно ее потолок — секретарша, а кто выше — те опять же с помощью передка туда влезли. (Так говорил Олег, и Саша не считал, что это суждение входит в противоречие с его собственным желанием иметь образованную жену: образование жены было чем-то вроде бриллиантовой диадемы — украшение, но не необходимость.) Если этот художник согласен делить свою жену со всем Петербургом — ну и Бог ему в помощь.

— Я все-таки не понимаю, — сказал Саша, — зачем твой отец про тебя такое рассказывает, если он знает, что ты не колешься и у тебя есть муж…

— Не хочет правду принять. Выдумал себе страшную сказочку и сам в нее поверил.

— Мы все выдумываем себе страшные сказочки. Потом верим.

— Ты не так глуп, как кажешься, — сказала Диана. — Слушай, зачем эти дурацкие бакенбарды?! Я в жизни не видала мужчину, которому бы они так мало шли.

Саша усмехнулся:

— Ты уж очень нагло с клиентом разговариваешь.

— Я же вижу, какой ты…

— Ты любишь мужа?

— Больше жизни.

— Значит, тебе противно со мной.

— Нет, нет!

Диана уверяла, что ей не противно, а, наоборот, очень даже нравится. Но Саша ей не верил. Он хотел ее, но он не хотел ничего делать с женщиной, которой противно. Он тогда сам себе стал бы противен. Хорошо, что он сначала не знал, что она любит мужа.

— Давай спать, — сказал он.

Диана обняла его. Может, ей было все-таки не очень противно. Или она просто была хорошо вышколена. Они уснули. Рано утром, в полусне, он все-таки взял ее еще раз, потому что уж очень хотелось, а потом притворился спящим. Ему было совестно глянуть на нее. Ведь ей, конечно же, было противно. С полчаса поделав вид, что спит, он сделал вид, что проснулся, и они выпили кофе, и Саша дал ей еще денег, чему она была очень рада — у мужа нынче день рожденья, они накупят всяких фруктов и самый большой-пребольшой арбуз, — и, поцеловав Сашу, она ушла, такая же свежая, как вечером, — кажется, она действительно не была наркоманкой. А Саша оделся, запер квартиру, оставил ключ под половичком и вышел на Невский. Погода все стояла теплая. Саша давно не чувствовал себя так хорошо. Надо было не валять дурака, а ехать в Горюхино; но Саше хотелось еще хоть немножко побыть на каникулах. Петербург почему-то оказывал на него благотворное действие. Ему здесь дышалось легко. Все, что происходило с ним начиная с августа, казалось нереальным, и страшные преследователи были нереальны, и Лева Белкин был нереален, и рукопись; ничего настоящего не было, кроме Невского проспекта, залитого солнцем.

Он не поехал в Петергоф, а просто гулял. Он шел по Невскому, потом свернул и пошел по набережной Мойки. Ему все нравилось: каменные берега, низкие особнячки, редкие деревья, красивые автобусы с иностранцами. Рестораны были уже открыты, и важные швейцары стояли на ступеньках, сложив руки на животе и уставясь пустым взглядом куда-то между небом и головами идущих мимо людей. При виде ресторана у Саши заныло — не в животе, а в сердце. Господи, он так давно не жил нормальной человеческой жизнью!

Саша зашел в ресторан и заказал обильный, изысканный завтрак. Крахмальная скатерть, мягкая полутьма и привычные ужимки официантов окончательно привели его в хорошее настроение. Он пошел дальше по набережной, читая вывески. Очень скоро он прочел: «Музей-квартира А. С. Пушкина». Ускорив шаг и пару раз нервно обернувшись, он прошел дальше. Потом по мостику перешел Мойку и вернулся к Невскому по другой стороне. На углу было кафе, оно называлось «Кондитерская Вольфа и Беранже». Он вспомнил, Чарский говорил про это кафе, туда Пушкин перед смертью заходил. Только теперь Саша понял, почему Питер называют городом Пушкина. От Пушкина тут просто некуда было деваться. Саша сказал себе: «А пошли вы все… Сколько можно!»